В полдень, на Белых прудах - [53]

Афанасий Львович рассматривает последние бумаги. Кажется, все. А что это за документ? Чуть левее на столе лежит розовый пакет. Он берет ножницы, аккуратно отрезает краешек пакета, вынимает содержимое и внимательно вчитывается в печатные буквы. Та-ак, ясно, шепчет он про себя и облегченно вздыхает: наконец-то поступило оборудование для кирпичного завода, это такая радость!

2

У Афанасия Львовича Каширина нынче приемный день. Он зазывает секретаршу Клаву, рыжую, конопатую девчуху, и дает ей знак, дабы она пропускала очередь.

Первой заходит Матрена Булавина, колхозная птичница.

Председатель кивает ей головой и приглашает ближе к столу.

— Присаживайся, Матрена Савельевна. Что тебя привело ко мне?

— Третий день нам зерна не дают! — едва не выкрикивает она. — Сколько ждать можно, Афанасий Львович! Головы бы им поснимать, паразитам таким!

Председатель вежливо успокаивает ее:

— Потише, потише, Матрена Савельевна. — И начинает объяснять: — У меня нынче приемный день, но только по личным вопросам. У тебя личные вопросы есть?

Матрена смотрит на председателя:

— Личные? — И в свою очередь тоже спрашивает: — А что, то не личное, о чем я сейчас говорю?

— Это — колхозное. Птица колхозная, зерно колхозное, значит, и вопрос твой общественный, не личный.

Матрена улыбается и шутливо поднимает палец:

— Э-э, не-а, Афанасий Львович, тут ты меня не обведешь, я вижу, юлишь, над старой женщиной пошутить хочешь!

— Какая же ты старая? Ты нестарая еще, Матрена Савельевна, в годах — да, но до старости тебе еще далеко.

— Спасибо вам, Афанасий Львович.

— Не за что. Спасибо тебе.

— А мне за что?

— А вот за то, что колхозное дело принимаешь как за свое личное, кровное, за то и спасибо.

— Так разве я только? Все, по-моему, такие.

— Все, да не все, к сожалению, Матрена Савельевна.

— Не знаю тогда, — и Булавина как бы виновато опускает голову.

— Так, говоришь, вам зерно не везут, да? — заговаривает после недлительной паузы Каширин.

— Да.

— А ты в кладовой была?

— Была.

— И что?

— Не подписали еще накладные.

— А где те накладные? В бухгалтерии?

— Нет.

— Где же?

Матрена Булавина мнется.

— Сказывают, будто у Матекина, у заместителя вашего. Некогда, сказывают, ему документы подписывать.

— У Матекина, говоришь?

— У него, у него, Афанасий Львович, у черта этого лысого! Я точно знаю!

Каширин, улыбаясь, смотрит на Матрену Булавину.

— Любишь ты его, я вижу.

— Кого?

— Заместителя моего.

— Заместителя вашего? Любила бы, замуж за него пошла, была такая возможность. Но вот Фомку Нечесова выбрала.

— К слову, как он там?

— Фомка мой?

— Фомка.

— Ничего, не жалуется вроде.

— Ну-ну. — Каширин молчит некоторое время. — Ну ладно, Матрена Савельевна, считай, вопрос ты свой решила. Можешь спокойно идти на работу — зерно вам на птичник подвезут, я дам такое распоряжение. — И снова пауза.

Матрена Булавина поднимается, благодарно кивает головой и идет к двери.

— Постой, Матрена Савельевна, — останавливает ее Каширин. — Неуж у тебя ничего нет, о чем бы ты, воспользовавшись случаем, хотела бы попросить председателя, в смысле помощи какой-нибудь, а?

Матрена Булавина чуть смущенно смотрит на Каширина:

— Почему же, есть.

— Ну вот и говори, пожалуйста, я слушаю, — оживляется Каширин.

Она опять смотрит на него смущенно.

— Так я же вам уже сказала! А вы…

Вот такой простой русской бабе и хочется помочь Каширину, той бабе, которая детей рожала, воспитывая их, работать на колхоз, на государство в целом успевала, которая войну перенесла, а потом восстанавливала разрушенное народное хозяйство, вот какой бабе хочется искренне помочь председателю, а она, эта баба, о том и не помышляет, у нее совсем о другом заботы, — это и есть, по-видимому, характер русской женщины-труженицы!

Следующим к Каширину заходит Прокша Оглоблин.

Председатель его замечает, и тут же рука тянется к звонку. Через мгновение в дверь заглядывает рыжая и конопатая Клава.

— Я тебе что сказал, Клава, а? — повышает голос на нее Каширин.

Клава тотчас заходит.

— Афанасий Львович, — начинает объяснять она, — не пускала его, ей-ей, не пускала, ворвался. Я ему: через мой труп! Он и полез…

— Полез, полез… Ладно, иди, Клава, разберусь, чего уж, факт налицо.

Клава уходит.

Оглоблин умоляюще смотрит на председателя:

— Путевку обещают, Афанасий Львович, отдохнуть хочу, устал от работы. Отпуск бы мне.

— Ты уже говорил об этом. Не могу я сейчас тебя отпустить, понимаешь, Прокоп Протасиевич, не мо-гу!

— Когда же отпустите? Когда мухи слетятся белые? Так мне тогда и не надо будет.

— Что, к этому времени уже отдохнешь, что ли? — сознательно поддевает его Каширин и, не дожидаясь ответа, любопытствует: — Ты сознайся, Прокоп Протасиевич, где столько пленки на свои теплицы достал, а? Поделись богатым опытом, колхозу тоже пленка позарез нужна, но вот Матекин, заместитель мой, нигде раздобыть не может, говорит, не получается. Как же, Прокоп Протасиевич, у тебя легко вышло, а? Вон какие богатейшие теплицы — полгорода, наверное, и весь район в придачу снабжаешь овощами.

Прокша Оглоблин молчит. Видимо, не знает, что делать, как быть. Каширин вечно его под ребро подцепит — хоть ала кричи. Вот ему, Прокше, и Юрьев день. Не станет же он рассказывать, думает Прокша, что был грех, схимичил — через свояка в городе достал, а тот в свою очередь схимичил, ну и так далее, не станет же объяснять того — и кому, самому Каширину.