В полдень, на Белых прудах - [41]

Минул час.

Второй.

Третий…

А огонь не унимался — над округой росло и росло зарево. Но хоть поле успели опахать, опоясали вокруг черной метой — посмотрят, что дальше будет.

Дело уже поклонило к утру, люди стали изнемогать, да еще дым глаза разъедает, прямо спасу никакого…

Беда. Целое поле пшеницы, считай, сгорело. Тонны и тонны зерна!

Кто поджег? Чьих это рук дело?

Вот им и брачная ночь, подумал Игнат и тут только вспомнил о Евдокии. Где она? Куда подевалась? Она же все время рядом была, ни на шаг не отступала. Да как же это так, как он упустил ее из виду, растяпа?!

«Евдо-оха-а! — крикнул он. — Где ты-ы-ы?»

«Ы-ы-ы!» — донеслось обратно.

И снова:

«Евдо-оха, ты где-е-е?»

«Э-е-е!»

Люди носились туда и обратно, успокоения еще не было, да и не могло быть — пожар не погас.

Суета. Разноголосица.

Как она, Евдокия, услышит его зов?

Не раздумывая больше, Игнат кинулся искать жену. Но Евдокии на поле, куда он ни бегал, где ни был, не находил, словно ее во время пожара кто-то куда-то увел. И лишь тут ему подумалось: не дома ли она? Спешить, спешить туда надо, подстегивал Игнат себя, направляясь в Кирпили, туда, где, кстати, тоже слышались голоса, лай собак, встревоженных людской беготней.

Евдокия ему встретилась на полпути.

«Что случилось? — спросил он у нее. — Ты куда задевалась? Ты же все время была рядом».

«Да, была», — сухо ответила Евдокия. Ее что-то, видимо, беспокоило.

Игнат:

«Объясни, что происходит? Я ничего не понимаю». — Лицо у него в золе, белая рубашка вся в пятнах.

«Ты устал?» — Евдокия прижалась к нему. И Игнат почувствовал: тело ее дрожит.

«Да ты же замерзла, бедолажка! — спохватился он. — Давай я тебя погрею», — и обнял Евдокию сильными руками.

Но та вдруг отстранилась.

«Не надо, — сказала, — не надо, родной».

«Да что случилось такое? Я не узнаю! Неужели на тебя так подействовал пожар?»

«На меня, родной, подействовало другое».

«Что именно? Ну скажи же ты, почему молчишь?!»

Евдокия резко подняла голову:

«Я так решила: если отец сейчас дома, значит, это его рук дело. А он и был дома».

«О чем ты говоришь, Евдоха? — Игнат, чувствовалось, злился. — При чем тут отец? Какое дело?»

«Я говорю о пожаре».

«О пожаре? Ну?»

«Это отец поджег пшеницу!»

«Откуда ты знаешь?»

«Во-первых, я знаю своего отца, он способен на многое, во-вторых, он сознался сам».

«Он тебе сказал, что поджег пшеницу?»

«Да, сказал».

«Невероятно! Он или не в своем уме, или же чересчур пьян».

«Отец на самом деле чересчур пьян. Он напился из-за того, что у нас была свадьба, что я его не послушалась и вышла за тебя замуж. Он сказал: все равно не даст нам жизни, где бы мы с тобой ни были. Так он решил. Так и поступает».

«Он совсем больной! У него, видимо, что-то с психикой».

«Мой отец здоровый как бык, он любую лошадь убьет кулаком, сил у него на это хватит. Он и тебя может…»

Игнат прервал Евдокию:

«Что решила делать?»

«Я еще не думала».

«Давай вместе, вместе все-таки легче».

«Нет, — категорично ответила Евдокия. — Решать я должна сама, хотя бы уж потому, что он мой отец».

«Ты уже что-то надумала?»

«Мгм».

«Хорошо. Пусть будет так».

Они помолчали.

«Сгорело, наверное, все поле?» — вспомнила вдруг Евдокия.

«Нет. Благо, на другие участки не перескочил огонь. Успели опахать», — сообщил Игнат.

«Жаль пшеницу. Ее вот-вот собирались косить».

«Еще бы!»

Они опять помолчали.

«Ну что, родной, — устало проговорила Евдокия, — айда к людям, туда, где пожар».

Они взялись за руки и пошли в ту сторону, где все еще полыхало зарево.

Вечером в Кирпили приехала районная милиция, ей предстояло разобраться, каким образом возник пожар. Милиция вызывала разных людей, говорила с ними, но обнаружить виновника или виновников не удавалось. Не простое это дело — определить, кто ночью мог поджечь пшеницу.

Мужики, обступившие правление колхоза, в котором временно остановилась милиция, сетовали: приехали сыщики, а без собаки, собака бы враз взяла след и привела к тому, кто сделал поджог, вот как надо было бы вести розыск; э-э, учатся, учатся люди, а чему учатся, сами не знают. Русский Иван как был Иваном, Иваном и останется, никакой сообразительности. А кто-то еще возьми и бахни: а может, они и не ищут, может, вид только делают, мало ли что, гляди, в пожаре кто-то и заинтересован? Но его тут же осадили: брысь, пусть не вякает всякой ерунды, а то еще и по шапке схлопочет, запрячут так — ни одна экспедиция не сыщет.

Мужики видели, как поднималась на ступеньки правления Евдокия Соболева, теперь уж, правда, не Соболева — Перевалова. Еще обратили внимание: а чего она идет сюда, неуж и ее вызывали, так у нее же вчера свадьба была и брачная ночь. Вспомнив и заговорив о брачной ночи, мужики тотчас про Евдокию и забыли. Но через день ее имя им опять попало на язык: оказалось, Евдокию вместе с отцом обвинили в поджоге пшеницы. Как потом ни объясняли, как ни выгораживали ее, ничто не помогало — нашла коса на камень. Одно объяснение и слышалось: яблоко от яблони недалеко падает, коль отец враг народа, то его дочь никак не может быть лучше его.

Вернулась домой Евдокия через два года, ее реабилитировали. После того она шесть лет проработала в колхозе, сначала просто в полеводческой бригаде, затем звеньевой, еще позже учетчицей; ее любили, уважали. Однажды ей стало плохо, она слегла в постель, с тех пор больше не поднималась.