В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [92]

Сидя на стуле, он тяжко вздыхает. Нечего и говорить, что многим читателям, в особенности ему самому, гораздо больше пришлось бы по душе, если бы Бернис подошел к ней, взял за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал: «Давай вместе построим наш дом». Но он не может этого сделать. Бернис не может этого сделать. Оба они услышали тот пренебрежительный, даже презрительный тон, с которым она произнесла эти слова: «Отвези меня обратно домой», – как будто бы Бернис – часть преследующих ее бед. Женевьева хочет вернуться в свой мир. Создать свое лето.

На обратном пути в Париж они почти все время молчат. Она, тяжко перенося утрату сына, высоко держит голову, желая казаться дерзкой и исполненной достоинства, несмотря на боль утраты. Ее терзает мир, весь окружающий ее мир. В том числе и Бернис, потому что он тоже часть заговора посредственности, потому что он не маг и не чародей, не смог заставить вращаться земной шар по-другому.

И только когда они оказываются на бульваре, перед входом в ее дом, и он спешит выйти и открыть перед ней дверцу машины, Женевьева выходит из скорлупы своего отчуждения и поднимает на него взгляд. На мгновенье сдвигает пелену затмения и медленно проводит по его щеке тыльной стороной пальцев. Это ее прощальный подарок.

Дописав последнюю строчку и поставив финальную точку, он понимает, что Бернис и Женевьева ушли из его жизни и унесли с собой – багажом – его мятежные мечты.

Этим вечером механики сбежали в Вилья-Бенс. Ему приходится ужинать в одиночестве, подъедая подсохший кускус. Вопреки всем его ожиданиям, окончание книги не вызвало в нем ликования. Он открывает для себя, что писатель абсолютно собой недоволен, когда его труд завершен. Когда он начинал, в его голове звучала мелодия и били литавры, но все, что получилось, – горстка слов. И ему думается, что отличие то же, что между самой музыкой и ее записью нотными знаками, развешанными на бельевых веревках.

На следующее утро он все так же опустошен, и, когда идет бриться, рука повисает плетью: он не понимает, для кого ему бриться. Тут появляется Тото и объявляет, что у него гости.

– Гости?

И вот он уже воображает, что некая прелестная девушка с длинными белокурыми волосами обогнула половину земного шара и явилась сюда, желая признаться ему в любви. Впрочем, он согласился бы и на черную головку, и на каштановую, и на рыжую… и даже на лысую! Он смеется. И видит в зеркале весельчака Тони: тот выскочил откуда ни возьмись и строит рожи другому Тони – высокопарному и печальному. Наверняка это какой-нибудь испанский офицер, но на всякий случай он надевает свежую рубашку.

Стоит ему высунуть нос наружу, как он уже точно знает, что его гость – это не выдуманная девушка, благоухающая «Шанель», потому что до него доносится запах кислого козьего молока и застарелого пота. Сидя на земле, оперев прямую спину о стенку жилого барака и сохраняя даже на голой земле царственное величие, на него пристально смотрит шейх Абдул Окри.

Рта он не раскрывает, но оба понимают: шейх явился, чтобы человек из племени тех, кто летает, выполнил свое обещание.

Тони надевает на его голову шлем и пристраивает на лице очки без малейшего сопротивления с его стороны. Он позволяет делать с собой что угодно, как ребенок, застывший без движения, чтобы мама перед выходом в школу провела в его волосах пробор. Тони показывает ему, что нужно сесть в переднюю кабину «Бреге».

Мотор загрохотал, и самолет неуклюже начинает двигаться в воздухе, словно неумелый пловец. Набирая высоту, Тони чувствует, в каком напряжении застыл его пассажир, ему даже кажется, что тот сжал кулаки. Человеку, для которого самая высокая доступная точка – спина верблюда, переживать подобное, должно быть, умопомрачительно страшно, но вождь Абдул Окри не издает ни звука.

Самолет выравнивается, и плечи шейха понемногу расслабляются. Наконец он наклоняет голову вниз и смотрит на землю. В первый раз пересекает он пустыню, не ощущая жара песка под ногами. Он медленно раскидывает руки. Ветер увлекает назад рукава его туники, превращая их в знамя. Тони не понимает, что тот делает, пока не вспоминает об их разговоре несколько недель назад: «Быть птицей…» Шейх Абдул претворил в жизнь мечты его предков: парить орлом над пустыней. Тони неизвестно, смеется ли шейх, – оглушительный рокот мотора не дает ничего расслышать. Они летают несколько часов, нарушив предписания абсолютно всех протоколов. А когда он замечает безмятежно парящую в небе стаю чаек над бесконечным пляжем за мысом Бохадор, тут же, как маленький шалун, спускается и распугивает их пропеллером. Птицы неожиданно взмывают вверх, и в небе разворачивается впечатляющая пляска жизни, словно в первый день творения.

Дюны и цепь невысоких холмов остаются позади. Время от времени шейх показывает на что-то на земле пальцем – может, на какое-то место, в котором он когда-то, после многих дней пути, побывал с караваном. Потом вновь складывает руки и умолкает. Никогда в жизни он не заходил так далеко. Пустыня, которую, как ему думалось, он знает, как свои пять пальцев, оказалась гораздо обширнее, чем его долгая жизнь. Чем любая жизнь.