В открытое небо: основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери - [78]

– Ну…

– Знаешь, почему у нас, арабов, принято подавать гостям чай в таких маленьких чашках?

– Не знаю…

– Не потому, что мы жадные, а потому, что наша цель – вовсе не насытить гостя. Если б мы так делали, то могли бы его обидеть: это как бросить ему в лицо, что он человек бедный, у которого даже чайных листьев нет. Маленькой чашечкой напитка мы хотим не дать ему напиться, а показать дружбу.

Тони кивает и немного приближается к газели, осторожно неся в руках скорлупу кокоса с лужицей воды. А потом делает несколько шагов назад. Животное тут же поднимает голову и следит за ним взглядом: он садится, он замирает на месте. Газель продолжает щипать траву и только спустя довольно большой промежуток времени подходит к кокосу и выпивает глоток воды.

В течение недели по вечерам он будет повторять этот ритуал. С каждым днем – на шаг ближе. И каждый день газель поднимает голову и одно мгновенье глядит на него. И больше ничего.

В один из этих вечеров, пока он молча за ней наблюдает, в голову ему вдруг приходит имя Нефертити. Возможно, из-за того бюста, очертания которого он видел на египетских табличках, с неестественно длинной шеей. А может, потому, что это имя королевы пустыни.

На восьмой день он подходит так близко, что может слышать, как животное жует. В тот день газель даже головы не подняла, чтобы взглянуть на него. Ей это не нужно – она и так знает, кто это. Ему хочется подойти к ней и погладить по ее светло-коричневой шкурке, но все же он не делает этого. Через какое-то время он встает и идет обратно, к жилому бараку. Подойдя к двери, ощущает позади себя чье-то присутствие точно так же, как в тот день, когда он обернулся – а прямо за ним стоит Абдулла Мухтар. На этот раз, обернувшись, он видит газель. У нее прекрасное лицо: две белые полоски по бокам мордочки цвета пустыни, глаза – шарики черного стекла. Газель разворачивается и радостно бежит в пустыню.

Внезапно распахивается дверь, и в одних трусах выбегает механик Тото.

– Ты видел?

– Видел что?

– Что прямо к бараку подходило животное!

Тони мотает головой.

– Это ты – животное. А она – Нефертити!

Глава 40. Анды (Чили), 1929 год

У начальника аэродрома Копиапо́, расположенного к северу от Сантьяго-де-Чили, седые брови и глаза навыкате – слишком многое он уже повидал. Прямо сейчас на его глазах Мермоз через окно внимательно глядит на горную цепь, как мог бы разглядывать очень высокую женщину, пробудившую в нем желание.

– Вы ищете невозможного.

– А что еще достойно поисков?

Начальник аэродрома согласно кивает. И продолжает помешивать кофе, наблюдая за тем, как начальник пилотов – сам пилот – идет по направлению к «Лате 25», а за ним – его молчаливый механик в обнимку со своей сумкой инструментов. И не может решить: герой этот человек или безумец.

Границу здесь провести трудно.

Отхлебывает кофе, но сразу же недовольно отставляет чашку. И мгновенно в нем вспыхивает зависть к Мермозу: он-то никогда не пьет холодный кофе.

Мермоз громко, пытаясь перекричать рев работающего мотора, сообщает Коллено, что полетят они не над Андами, а через Анды.

После радующей глаз равнины путь им преграждает целая армия гор. Они летят вдоль горной цепи, делая зигзаги, тыкаясь в разные места, как мухи в закрытое окно. В горах есть небольшие и обманчивые расщелины, ведущие в тупик проулки, выбраться из которых можно только задним ходом, показывая чудеса акробатики. Горные вершины покрыты девственно чистым белым снегом и мрамором сверкают на солнце. Но их непорочная белизна и спокойствие – спокойствие и безмолвие кладбища.

Один многообещающий проход обнаружен, но он расположен выше их высотного потолка. «Лате» может подняться лишь до четырех тысяч двухсот метров, а расщелина появляется по меньшей мере на четырех с половиной тысячах. Невозможно.

Невозможно?

Разум говорит ему «нет», а сердце – «да». Он сделает так, что станет возможно. За долгие часы полетов и наблюдений за воздухом кое-что он выучил: небо – воздушный океан. Ветер – это волны, есть круговороты, есть и течения. Дрожание крыльев скажет ему не меньше, чем наполненный ветром парус моряку. Сильный ветер дует с северо-востока, но он не постоянен. Ветер никогда не бывает постоянным. Нужно сделать нечто подобное тому, что вытворяют серферы на Гавайях: о них писал Джек Лондон в одном приключенческом романе, которые он читал в детстве, когда еще предпочитал читать о жизни, а не жить. Серферы ждут на досках, пока не подойдет волна. А он ждет свою – на высоте четыре тысячи метров. И, как серфер, нужно начать действовать чуть раньше, чем подойдет волна, если хочешь на нее взобраться. Он совершает маневр: опускается на несколько метров, чтобы его лучше толкнуло вверх, и, задрав нос самолета к небу, чувствует толчок. Он оседлал мощнейший воздушный поток, и это восходящее течение тащит яростно вибрирующий самолет вверх. Они поднимаются: четыре тысячи триста, четыре четыреста, больше делений на альтиметре нет. Мотор, задыхаясь, хрипит, а Мермоз, управляя аппаратом, изо всех сил держит штурвал руками с побелевшими костяшками. По обе стороны у них остроконечные утесы, свернуть некуда. Единственное касание хоть одного крыла обернется для них вечными снегами и вечной жизнью.