В наших переулках - [51]

Одуваловский дом я узнала сразу, а вот в каком живет Саня теперь, не знаю. Но на шум нашего мотора из довольно ветхой избы с ярко белыми наличниками вывалилась целая толпа народа, среди нее я сразу увидела Саню. Кто же остальные? Что за встреча? Боже мой, неужели в Волково съехались все мои полузабытые или незнакомые родственники? Да, вот младшая дочь Сани, а вот, кажется, старшая — Нина. Эта дородная женщина средних лет — та девочка с золотой челкой, что с испуганным любопытством разглядывала ночных путников, ввалившихся в избу деда и бабки в августе сорок первого года? Да, конечно, Нина. Больше никого не узнаю. А нас вместе с шофером уже ведут в избу, где во всю длину горницы расставлены столы с едой. И бутылки припасены. Я с ужасом соображаю, как мало подарков я привезла. Рассчитывала только на стариков и Катю. Могла ли я думать, что такое важное событие, как наш приезд, соберет родню из Гороховца, Мугреева, Ландеха? Боже, что мне делать? Но пока начинается пир, приготовленный Саней. «А где же Павел? Что с Павлом?» — громко спрашиваю я посередине трапезы. За столом молчание, и странный голос сипло вопрошает: «Катя, али ты меня не признала?» Это говорит старик с какой-то страшноватой трубкой на горле. Боже, и это Павел, тот черноглазый мальчик, что в Ландехском соборе носил вокруг купели нашу сестру, тот коренастый офицер с орденом на груди, что демобилизовавшись, заезжал к нам в Москву с молодой женой? Боже, Боже… Я кидаюсь из-за стола к Павлу, обнимаю его и бормочу что-то оправдательно невнятное. Да можно ли и меня узнать?

После ужина я увожу на зеленую пустую улицу шофера, чтобы расплатиться с ним без свидетелей. Его уже уговорили ночевать. Да и не осилить ему ночью обратной дороги. Уедет он на рассвете, прихватив часть гостей. Прощаясь со мной, он говорит: «С вами, Екатерина Васильевна, хоть на край света». Я расплываюсь в улыбке от удовольствия, а он добавляет: «Но только не в эту деревню». Я плачу ему в полтора раза больше, чем договорились. Это справедливо.

Утром с поредевшей толпой родственников мы идем в Ландех: традиционное посещение кладбища. Идем вдоль села, едва узнавая знакомые дома. Как безобразно разъезжена вся улица! А вон, смотри, у дома с тюлевыми занавесками — новенькая «Волга» с горьковским номером. А у другого дома — «жигули». Подумать только, в Ландехе! А как ужасен собор! Сильно продвинулась работа разрушения за тридцать лет. На мое предложение войти под остатки сводов, Саня мрачно отвечает: «Нечего там делать». Идем дальше. А это что же? Неужели бабушкин дом? Он и не он. Какой-то стал жалкий, словно ощипанный. А… снесен двор, составлявший с домом одно целое. Не нужен стал? Скотины не держат. И ветви папиных кленов коротко подпилены. Чтобы света не заслоняли? На бабушкином крыльце стоит женщина, неодобрительно взирает на наше глазенье. И не здоровается, и не любопытствует узнать, что же за такие чужие забрели. И это в Ландехе?

От бабушкиного дома до кладбищенской церкви рукой подать, вот уже блеснула ее золотистая маковка. Здесь все, как было, все, как прежде, только могил прибавилось, теснее стало. Постояв у родных могил, наши спутники куда-то разбредаются, у всех дела есть в селе. У нас нет здесь дел, и мы с мамой и Павлом садимся на травянистый холмик у церкви и долго вспоминаем прошлое. Павел сипит мне в ухо: «Если бы ты знала, как лихо нам пришлось после войны! Какой был голод! Я сразу в город подался, а там тоже голодно, да и квартиры нет, а у меня ребятишки пошли один за другим. И почему не остался я после войны в Молдавии? Я там кончил войну. Теплый, сытый край». Чтобы отвлечь его от мрачного прошлого, я спрашиваю: «Ну а теперь-то как?» — «Теперь хорошо. Ребята выросли, у меня их четверо. Все — электромонтеры-верхолазы. Работа опасная, но ведь и платят же за нее». Про его болезнь не говорим.

На обратном пути из Ландеха я спрашиваю у Павла, есть ли теперь тут магазин. Как не быть, ведь здесь леспромхоз. То-то леса все свели, думаю я, то-то дорога разъезжена до безобразия. В магазине есть продовольствие, какого и в Москве не всегда достанешь. И мало покупателей. Мне объясняют: товар-то дорогой, мало у кого такие деньги водятся, чтобы в будни рис и консервы покупать, а вот пшена нет, мяса не бывает, и хлеб редко привозят, да и не знаешь, привезут его или нет. Случается, по пять часов ждут.

Я покупаю рис («сорочинское пшено» называли его раньше в Ландехе), консервы, конфеты и несколько бутылок столичной водки. Как жадно Санины руки тянутся к этим бутылкам. Она мгновенно хватает их и тут же лезет в подпол прятать прозрачную добычу. Потом объясняет мне: мужики выпьют, что ни поставишь, хватит с них самогона, припасенного к приезду гостей. А этими, покупными, дорогими, будет она расплачиваться с трактористами, что вспашут ей огород, что дров привезут из леса. Ей на сорокарублевую пенсию таких бутылочек не купить. Водка в деревне, — понимаю я, — драгоценная валюта.

За обедом на столе действительно много самогона. Я не сразу заметила, что пока наша мама увлеченно рассказывает молодежи — Кате, ее сестре Ане и Аниному мужу Володе — о прошлом Ландеха, старшие мужчины куда-то исчезли. Я только к вечеру узнаю, что случилось. Саня долго молчит, поджав губы, прежде чем признаться: мужчины напились и Саня отправила их в баню отсыпаться. А утром она потребовала от брата, чтобы он тут же возвращался к себе в Гороховец, раз не умеет при