В наших переулках - [49]

И вдруг — это уже в начале 70-х годов — письмо из Волкова от Александры Макаровны: «Здравствуйте, дорогие наши родные Екатерина Васильевна и Соломон Константинович… низкий поклон вам от моих детей… А помните ли вы»… Письмо по всей форме деревенской эпистолярной вежливости. Как забилось мое сердце! Каким стыдом опалило щеки: не могла первой догадаться узнать, живы ли. Я тут же ответила со всем пылом раскаяния, вспоминая стариков, могилы, детство, задавая вопросы про всех и вся. И буквально через несколько дней пришел ответ (не так уж и далеко оказалось от меня до Волкова!) — и тоже горячий, со слезой, с благодарностью за память, с осторожными вопросами, все ли живы, с уговорами приехать, навестить. И забвение, и раскаяние — они, видно, были обоюдными. Но вот весной 1973 года нагрянула внезапно к нам в Москву вместе со своей младшей дочерью Катей Александра Макаровна. Я встречала их у входа в наше метро после телефонного звонка с вокзала — плюшевая кацавейка (извиняюсь, «жакет»), штапельная юбчонка, резиновые сапоги, все те же веселые карие глаза, но во рту нет передних зубов — колхозница на столичных улицах, знакомая и типичная фигура деревенской старухи. Да, почти старухи, несмотря на темные без седины волосы.

Думая до этого ее приезда в Москву о судьбе моей двоюродной тетки, я всегда полагала ее разительным примером неодолимой «власти земли» над крестьянским сердцем, сохранившейся и до наших дней. Так оно, конечно, и было. Но что же Сане больше всего понравилось в семьдесят третьем году в столице, кроме драгоценных родственников? Калининский проспект! «Этакая красота — как в кино!» И что она захотела прежде всего посмотреть в Москве? Наш дом в Каковинском переулке, где прошла памятная ей зима 1932–33 годов! Она помнила всех тогдашних жильцов нашей квартиры, все их привычки, отношения, царившие в нашей кухни сплетни. Для нее вся та, ушедшая жизнь одной давней московской зимы была полна живых волнующих переживаний.

Слава Богу, наш бывший дом недалеко: заворачиваем за угол Ново-Арбатского ресторана и сразу видим то, что некогда было укромно запрятано в запутанном лабиринте узких переулков, спаяно временем, историей в единый организм. Неужели это и есть наш дом? Какой он маленький по сравнению с угрожающе близкими небоскребами и как в то же время неестественно торчит среди пустыря задворков этих железобетонных гигантов! Как зуб у Сани во рту. Ни соседних особняков, ни знаменитого нашего сада, ни Собачьей площадки давно нет и в помине. Саня растерянно озирается: узнать, действительно, трудно. Но вот мы подходим к нашему подъезду, и она все узнает, тащит меня в сторону Спасо-Песковской площадки и, не обращая внимания на «модернягу» Монгольского посольства, приговаривает: «Вот сюда я вас водила гулять. Оставлю здесь, а сама в магазин побегу, по карточкам получать, что дают. А потом зайду за вами и поведу обедать». И вздыхает: «Эх, ведь звал же меня Вася остаться в Москве, учиться предлагал. Не послушалась. А, может, жизнь по-другому бы сложилась?»

Вот тебе и власть земли! И как бы она еще сложилась в тесноте общежитий и коммунальных квартир, в очередях, с карточками, с бомбежками и ночными сменами? Как бы привыкла жить без леса, без бочки груздей в подполье, без мешка клюквы на чердаке, без коровы? Но и то сказать: в Волкове уже к семьдесят третьему году было не четырнадцать домов, а двенадцать, шестидесятилетняя Александра Макаровна — самая молодая в деревне, дочери ее, брат, сестра — все до одного вот-вот переберутся в города; Дмитрий Иванович, муж Санин, уже тогда почти ослеп (профессиональная болезнь тракториста, лечиться негде, да и не очень он хочет лечиться), как когда-то и наша бабушка. Будущего у Волкова никакого. Еще десять, пятнадцать, ну двадцать лет и исчезнет эта деревня, как тысячи других, с лица русской земли.

Съездили мы тогда, в семьдесят третьем году, и в Кунцево, к маме. Там был устроен традиционный родственный пир. Везла я туда Саню на такси, а она радовалась, как ребенок: «Я еще никогда на маленькой машинке не каталась». На «маленькой» значит на легковой. В попутные-то грузовики ей прыгать приходилось.

Но прожила у нас тогда Саня всего четыре дня и заторопилась домой. А приехала на неделю. И вдруг заскучала и забеспокоилась о корове. То не беспокоилась, а тут забеспокоилась. Чем-то ей стало у нас неуютно. Я старалась, как могла, но наша жизнь была ей чужая. Да еще мой сын с молодой женой не пригрели ее дочку Катю. Университетские студенты, московские снобы, писательские и профессорские дети — они не находили, да и не старались находить, о чем говорить с девушкой из глухой деревни. Они на нее никакого внимания не обращали. А она на это обратила внимание. Я эту неловкость тоже замечала. Но как вмешаешься? Они и поженились — не спросились, а уж заставить соблюдать в их возрасте родственный этикет — мертвое дело. Так и уехали Саня и Катя внезапно, как и появились.

Поводы для покаяния у меня, конечно, были. Но существовала и другая сторона наших отношений. В том же семьдесят третьем году в декабре мы ездили в Индию и на Цейлон. Шутка ли! Я написала в Волково о своем путешествии. В ответном письме — ни отзвука на такое чудесное для нас событие. Пыталась я в письмах как-то доступно объяснить смысл своей работы (сейчас хотела бы сама его понять) — и не пробудила в родственниках интереса к ней. Рассказывала, чем занимаются муж и сын, — результат тот же. Ни на шаг из круга семейных проблем!