В наших переулках - [47]

В сорок пятом не забрали. Забрали в сорок шестом. И в последующих. Я не бывала в те черные послевоенные годы в Волкове, не видела, как билась Александра Макаровна с тремя детьми на стограммовый ржаной трудодень. Не были мы и на похоронах кроткой Анны Федоровны. Из редких Саниных писем папа узнавал, как доживает один в пустом доме обезноживший Макар: совсем обезумел старый, прячет от нее, от дочери, сухари под подушку, боится голода. Стыдно, но именно в те трудные для деревни, для Одуваловых годы разошлись наши с ними пути. Мы собой были заняты: замужество, окончание университета, поступление в аспирантуру, рождение ребенка, да и главная забота — жить негде. У них-то хоть избы свои. А у нас? Одна комната на четыре взрослых уже человека. Хлеб и крыша над головой — две первые послевоенные заботы. Хлеб-то нам давали по карточкам, а вот с крышей дело обстояло туго. Но, конечно, все это — слабое оправдание.

Вернусь, однако, к сорок пятому году. Была и вторая причина и в тогдашней праздничной умиротворенности Макара Антоновича, и в моей отстраненности от волковских забот. Макар гордился сыном. Тот был еще в армии, за границей, но война кончилась, а Павел Одувалов — живой и офицер. Он и ранен был только раз, да и то легко. А теперь — лейтенант. С погонами. С орденами. Макару Одувалову, солдату империалистической войны, такое могло только во сне присниться: сын-офицер! Губы Макара в густой, все еще черной бороде каждый раз расплывались в улыбке при этом слове: офицер! За это слово он простил и «твердое задание», и попытки объявить его, Макара, кулаком, и свое слезное письмо Калинину о несправедливости коллективизации у них в деревне, письмо, спасшее его от высылки, простил он и сломанную сеялку.

Он все тогда простил за минуту торжества и гордости: он — отец офицера. Не знал еще, что никогда Павел не вернется в деревню, что откажется и от наследства на отцовский дом — последнее одуваловское достояние, что и Павлу придется сполна хлебнуть послевоенной доли — и бездомности, и голода. Но сейчас в сорок пятом Павел в Чехии, шлет оттуда посылки: пойдите, посмотрите сколько добра. Пусть Александра покажет, бабье дело с тряпьем разбираться.

Мы с сестрой идем в горницу и с острым любопытством рассматриваем «добро», присланное из Чехии. Какие странные вещи! Яркие, длинные, обшитые позументом платья, юбки, жилеты. Что наши солдаты там грабили? Музей народного искусства? Театр? Старинные крестьянские сундуки? Но любая мануфактура, любая ткань сейчас в цене и почете. В Москве — женщины (и я в их числе) донашивают чужие линялые гимнастерки, красят и перешивают на себя старые шинели, рассказывают со смехом, что иные модницы по незнанию появлялись в театре в нарядных ночных рубашках, присланных из-за границы в таких же вот посылках. Мы с сестрой не можем удержаться: натягиваем на себя чужую экзотику. В мутном кривоватом зеркале, висящем в простенке между окнами, два непривычно стройных создания двадцати одного и пятнадцати лет в ярких платьях до пола. Александра зовет мать и отца: «Мама, тятя! Вы только посмотрите!» Анна Федоровна всплескивает руками и шепчет: «Красавицы!» Макар Антонович довольно поглаживает бороду: «Вот это бабы так бабы. Совсем другое дело. А то оголят коленки и думают, хорошо. Да небось и эту красоту урежете…» — он машет в сердцах рукой на жену и дочь и выходит из горницы. Нет, характер-то прежний.

Мы прогостили в Волкове три дня. Торопились в Москву каждый по своим неотложным делам. Неотложным… Я еще на обратном пути и во Мстёру заехала. Если бы знать будущее… Если бы знал отец, что никогда ему больше не бывать в родных местах, никогда не увидеть ни своей «няньки» Анюты, ни сурового Макара. Если бы я знала, что вернусь сюда еще только один раз через тридцать лет. Тридцать! Изменилось бы что-нибудь, если бы человек знал свое будущее? Вряд ли он ему поверил бы, вряд ли узнал себя в нем.

Мы снова уходили из Волкова пешком: прямо за огороды, через поле, на Селивановскую, остатками болот, на Свято-озеро до узкоколейки, где надеялись сесть на рабочий поезд, ползущий целую ночь до Балахны. От Балахны ходил до Горького уже пригородный поезд. Такой мы тогда избрали путь. Саня и старики провожали нас. И снова, как когда-то: сначала решили только до леса, потом до соседней деревни, потом еще немножко… Рабочий поезд уходил в полночь, и сумерки застали нас на болотах. Вечерний туман стлался по травам. И вдруг из тумана резко и отчетливо раздался гомон чужой речи. Я узнала язык и вздрогнула: немцы! Здесь? Да ведь август сорок пятого! — успокоила я себя. И в самом деле, нас обогнала небольшая группа пленных немцев под конвоем: веселые и здоровые мужики смеялись и шутили. Да ведь и для них кончилась война, и они остались живы. Вот и конвоиры смеются вместе с ними. Как все странно!

Завидя светлые и в сгущающейся темноте воды Свято-озера, мы попрощались с Одуваловыми окончательно: это было традиционное место здешних расставаний. Здесь всегда прощался с провожавшими его родными наш отец, уезжая из родного села в Нижний, в Астрахань, в Семипалатинск, в Иркутск, а потом уже всегда в Москву. На этом перекрестке зыбкой болотистой тропы и прочно уезженной дороги обычно крестила его Анна Федоровна и кланялась, кланялась в пояс, пока он совсем не скрывался из вида. Вот и теперь — в последний раз. Так я и запомнила навсегда стариков: Анну Федоровну, склонившуюся в низком поклоне словно под тяжестью своей шали, и маленького, но твердо выпрямившегося Макара Антоновича с фуражкой, прижатой ладонью к черной бороде на груди. Александра тоже где-то тут, рядом. Только этот ее образ на перекрестке дорог расплылся, слился с более ранним и более поздним. Ее-то я еще увижу въяве хоть и через десятилетия.