В мечтах о швейной машинке - [47]

В день отъезда я внезапно проснулась незадолго до рассвета, словно кто-то вдруг тронул меня за плечо. Соседняя постель оказалась пуста, выходившая на пляж застеклённая дверь – приоткрыта, и из неё сквозило холодом. Ассунтина! Я вскочила с постели и, закутавшись в шаль, выбежала на ведущий от здания к песчаному пляжу дощатый настил, чтобы взглянуть в сторону моря. Вон же она, эта треклятая строптивица! Ух, вернись только на берег, я тебя так изобью, костей не соберёшь! По правде сказать, я ещё никогда в жизни ни на что не реагировала так остро, даже когда пришлось отбиваться от барона Салаи. Меня накрыло ощущением трагической, роковой неизбежности. «Теперь она и впрямь помрёт, – подумала я, вне себя от ярости. – Что мне тогда сказать Зите?»

Фланелевая ночная сорочка, которую я ушила после куда более упитанной Клары, валялась на песке. Обуви поблизости видно не было: похоже, малолетняя дурёха вышла босиком и теперь, веером рассыпав волосы по плечам, плескалась на мелководье. В черноте моря гасли последние звёзды. Чтобы не намочить шаль, я сбросила её, подоткнула юбку и, взбешённой фурией вбежав в воду, доходившую мне колен, ухватила Ассунтину за волосы.

– Ты что это придумала? Помереть хочешь? – кричала я. – Помереть хочешь, чума тебе на голову?!

Её замёрзшие, все в цыпках скользкие ручонки вцепились в мои. Я вытащила негодницу на берег и мигом завернула в шаль.

– Я только хотела узнать, правда ли можно наловить рыбы голыми руками...

От хорошей затрещины её спасло лишь то, что у меня руки были заняты. Я отнесла её в комнату, швырнула на кровать; шаль промокла насквозь, и растирать Ассунтину пришлось простынями. Она молчала. Больше всего меня беспокоили волосы. К счастью, монашки уже пошли в часовню к заутрене, а сестра-стряпуха развела в кухонной печи огонь. Она впустила нас и, усадив у приоткрытой заслонки, обернула Ассунтинину голову тёплым полотенцем, а после напоила дрожащую девчонку кипячёным молоком.

– Это уже не в первый раз, – сказала она мне вполголоса, чтобы немного успокоить, и протянув стакан молока, сурово обернулась к Ассунтине. – Хорошеньких же дел ты натворила! Твоё счастье, что уезжаешь, не то живо отправилась бы на недельку в карцер, на хлеб и воду. И что, спрашивается, такого замечательного ты увидала в этой черноте?

– Ничего, – угрюмо ответила Ассунтина. – Не было там рыбок. Ни одной, даже самой завалящей.

– Ну ещё бы! – всплеснула руками стряпуха. – Они, небось, спят ещё, в такую-то темень.

Служба закончилась, к нам присоединились остальные монашки, и настоятельница вызвалась сама осмотреть ребёнка.

– Девочка согрелась, ни жара, ни озноба, ни кашля нет, – заверила она меня. – Будем надеяться, помощь пришла вовремя. Но ты права, лучше её увезти: неохота мне брать на себя такую ответственность.

Ассунтину уложили в постель, накрыв целой горой одеял и сунув в ноги пару бутылей с горячей водой. У кровати зажгли жаровню, простоявшую до самого нашего отъезда. Обед несносной девчонке тоже подали в постель, и одна из сестёр кормила её с ложечки. Каждые два часа приносили градусник – впрочем, температура не поднималась. Но я так разозлилась, что больше с Ассунтиной не заговаривала, и она в ответ тоже надулась. Подхожу потрогать лоб – бурчит: «Не хочу тебя видеть. К маме хочу».

Когда пришла пора ехать, она, не проронив ни слова, встала, оделась, сложила свой узелок и так же молча потащилась за мной на станцию, а в поезде села как можно дальше, запрокинула голову и притворилась спящей. В купе мы были одни. Я с тревогой вслушивалась в её едва слышное дыхание, но по прошествии нескольких минут, поняв, что оно ровное, без кашля и хрипов, понемногу успокоилась. Вот только любоваться пейзажами за окном уже не хотелось.

К тому времени, как мы приехали в Г., почти стемнело. Однако на вокзале горели фонари, и я, приоткрыв окно, выглянула наружу. В этот раз людей на перроне было куда больше: перекрикивались носильщики с чемоданами, путешественники самого разного достатка приветствовали друзей и родственников, продавцы густо посыпанных сахаром горячих пончиков наперебой расхваливали свой товар. В дорогу монашки дали Ассунтине хлеба, сыра и бутыль молока с мёдом, но я решила, что вполне могу купить ей пончик, чтобы помириться, и даже высунулась из окна позвать продавца, однако было уже поздно – поезд снова тронулся. Тогда-то мне и показалось, что я увидела – мельком, как раз в тот момент, когда он одним прыжком вскочил на подножку вагона первого класса – молодого человека в пальто из верблюжьей шерсти, как две капли воды похожего на синьорино Гвидо. Но, разумеется, это был не он. Что бы ему делать в Г.? Разве он не в Турине?

Я закрыла окно, села. Сердце колотилось, словно бешеное, меня трясло, пришлось даже закутаться в шаль, чтобы успокоиться. А вдруг это всё-таки был Гвидо? Нигде ещё разделявшее нас расстояние не было столь очевидным, как в поезде. Первый класс – и третий: дальше, чем от Земли от Луны. Об этом нельзя забывать. Никогда. Никогда. Никогда.

Когда сердце немного замедлило бег, я снова взглянула на Ассунтину: она так и сидела с закрытыми глазами – может, в самом деле спала. А вместе с ней, убаюканная размеренным ходом поезда, сама того не заметив, уснула и я.