В мечтах о швейной машинке - [43]

– А внуки? – недоумённо переспросила я. – Что же, дочь внуков ей не подарила?

– Донна Виттория, упокой Господь её душу, замуж вышла поздно. Дети её рождались больными и долго не прожили, – продолжила старая служанка. – Но она всё не сдавалась, или, может, это муж настаивал.

В общем, в последний раз донна Виттория забеременела уже далеко за сорок и скончалась в родах. Однако ребёнок, в отличие от братьев и сестёр, родился и вырос здоровым. Бабушка, донна Лючиния, хотела забрать его себе и вырастить достойным имени Дельсорбо, но отец сироты этому воспротивился, что и породило разногласия, разделившие две семьи. Впрочем, когда мальчик вырос, то завёл привычку то и дело навещать бабушку с дядей; он был красив, вежлив, ласков, умён, и старики очень им гордились – как и Кирика: она была уверена, что и та, и другой уже составили завещания в его пользу. С другой стороны, юноша и без того был их единственным наследником.

Дельсорбо считались весьма древним аристократическим родом. Да, среди них не встречалось ни графов, ни баронов, ни маркизов, и похвастаться они могли лишь обращением «достопочтенный» или «достопочтенная» да приставкой «дон» перед именем, но древность крови и богатство возносили их выше всех прочих местных дворян. Гордилась хозяевами и Кирика. Сама-то она родилась в нищей горной деревушке и в услужение к Дельсорбо поступила в возрасте пятнадцати лет. Для неё преданность семье была сродни религии, и все ответвления родословной хозяев она мне перечисляла, словно молитвы читала.

Шить у Дельсорбо меня никогда не просили. Кирика давала мне ткань для простыней и другого постельного белья на дом, где я выполняла заказанную работу и возвращалась, когда та была закончена. Но, случалось, перепадали и другие заказы: починить обивку, сшить чехлы на кресла или подушки, присборить ламбрекены для штор, подрубить камчатое покрывало в гостевой спальне. Мне не боялись поручать даже самые дорогие ткани: доверие, которое безукоризненной честностью и мастерством шитья так долго завоёвывала бабушка, после стольких лет всё же сыграло в мою пользу. В таких случаях, чтобы снять мерки, мне иногда приходилось пересекать границу и выходить из коридора для слуг на господскую половину. Тёмные комнаты с вечно сомкнутыми ставнями, багрово-алый бархат, тяжёлые серебряные блюда, огромные картины в рамах из чистого золота... Пару раз сквозь полуприкрытую дверь я замечала сидящую в кресле донну Лючинию – неподвижную, будто статуя, тонкую, сухую, одетую в чёрное: траура она, по словам Кирики, не снимала с тех самых пор, как овдовела, а ведь прошло уже больше полувека. И каждый день, несмотря на то, что уже много лет не покидала дома, донна Лючиния неизменно надевала свои жемчуга, единственные драгоценности, которые не возбранялось носить с траурным платьем: длинные серьги, высокое колье с аметистовой застёжкой, брошь на груди, скреплявшую концы шали, браслет в четыре нити... Она напоминала одну из тех Мадонн в соборе, которых выносят только на Страстную пятницу, страдающих от ран, нанесённых семью пронзившими сердце кинжалами, зато украшенных многочисленными дарами, поднесёнными верующими.

Дон Урбано – его я тоже иногда встречала, и он тепло меня приветствовал, хотя понятия не имел, кто я такая, – напротив, был вальяжным старичком невеликого росточка и с изрядным брюшко́м, зато одевался исключительно по последней моде. Дома он носил бархатную гарибальдийскую феску, на выход же летом надевал канотье, а зимой – котелок. В отличие от матери и служанок, дона Урбано проще было застать сидящим с сигарой под стеклянным куполом «Хрустального дворца», в самых знатных домах города, за игрой в карты с другими аристократами в казино и на скачках на ипподроме, в театре, в кафешантане – в общем, он был из тех синьоров, кого французы, как я узнала много позже, называют viveur^[11]. Теперь, когда дон Урбано тоже состарился и более не заговаривал о женитьбе, мать дала ему полную свободу и не устраивала сцен, даже если сыну случалось не ночевать дома. Где же он был? В роскошном отеле? У друзей? Может, у него тайная связь? Кирика, рассказывая об этом, подмигнула, словно то, где и как хозяин проводил ночи, было известно всем вокруг, я же, однако, могла только теряться в догадках. Хотя, по правде сказать, меня это не слишком интересовало. «Чем богаче, тем безумнее, – учила меня бабушка, добавляя: – И каждому безумцу – своё помешательство». Так зачем пытаться понять то, что тебя не касается?

Вернувшаяся после карнавала синьорина Эстер послала за мной, чтобы, как всегда, преподнести подарок – ничего особенного, просто небольшой сувенир: показать, что не забывала обо мне во время путешествия. На сей раз им оказался альбом с раскрашенными вручную фотографиями величайших памятников Европы. Мы поговорили о том о сём: она позвала Энрику, чтобы продемонстрировать, насколько та выросла, и предупредила, что скоро в доме совсем не останется халатиков по размеру – придётся мне их надставлять; я же, набравшись смелости, рассказала о желании съездить в П., если только удастся найти безопасное место для ночёвки за умеренную плату. Синьорина Эстер сказала, что мысль эта чудесная и что её дальняя родственница, монашка, служит в лечебнице для золотушных