В мечтах о швейной машинке - [42]

По правде сказать, от бесконечных сомнений, как поступить с рентой, мысли мои совсем перепутались, и я решила отложить момент выбора, спросив прежде совета у синьорины Эстер, когда она вернётся из своей уже Бог знает какой поездки. Триста двадцать лир и те, другие, что приходили мне теперь регулярно, каждый месяц, я спрятала в жестянку из-под печенья, которую назвала «шкатулкой желаний», а сама полностью посвятила себя работе. К счастью, в заказах недостатка не было, клиентура потихоньку ширилась, да и жена инженера Карреры мою работу нахваливала, так что вскоре мне стали поручать самую разнообразную детскую одежду: не только маскарадные или театральные костюмы, но и сорочки, халатики, короткие штанишки, курточки с застёжками-клевантами, а также множество нижнего белья, тоже детского. Этим можно было бы и ограничиться, возникни у меня такое желание. Но печальный опыт бабушки, отказывавшей прочим заказчикам, чтобы целиком и полностью посвятить себя работе на семейство Артонези, удержал меня от этого пути. Впрочем, встречались и среди моих клиентов семейства, которые я обшивала годами, семейства, состоявшие исключительно из стариков, плативших щедро и вовремя: вот, к примеру, Дельсорбо. Люди они были весьма экстравагантные и бабушке моей не нравились, хотя она так ни разу и не объяснила мне, почему. Много лет назад, когда я ещё и не родилась, она успела у них послужить, но всего пару месяцев. Потом ей что-то не понравилось, и бабушка предпочла уйти, но заказы у Дельсорбо по-прежнему брала: не могла позволить себе отказаться. Меня, должна признать, Дельсорбо никогда не обделяли – не то что жеманные синьоры с фальшивыми улыбочками, которые, видя, что работа закончена, заявляли: «За платой зайди на будущей неделе». А стоило мне вернуться, только фыркали: «Надо же, какая назойливость!» – и заставляли ходить так по три-четыре раза, прежде чем соизволить наконец расплатиться. Конечно, я знала, что со временем своего добьюсь, но до тех пор в кредит мне в лавке ничего не отпускали, а хотя бы керосин и свечи покупать, как ни крути, приходилось; я также была совершенно уверена, что деньги у них есть, лежат, готовые, в кошельках, так чего ради гонять меня туда-сюда? Зачем обращаться со мной, как с надоедливой нищенкой, докучающей неуместными просьбами? Может, чтобы я не слишком задирала нос? Чтобы знала своё место?

Дельсорбо были совсем другими. Оговорённую сумму мне вручали в тот же день, как я заканчивала работу. Деньги Кирика передавала завёрнутыми в остатки ткани. Не так уж много было тех, кто соглашался с ними расстаться; для меня же эти лоскутки становились поистине драгоценными, ведь их можно было превратить в самые разнообразные вещи, от простейших заплаток до игольниц и прячущихся под юбками кошельков, а при должном терпении, удачно подобрав ткань и цвет, – даже и подушек, одеял или покрывал. «Забирай, забирай! – говорила Кирика. – Что нам, бедным старухам, с ними делать? Погляди только на эти руки!» Пальцы у неё давно скрутило артритом, но по кухне она по-прежнему сновала легче любой девчонки, а рубашки дона Урбано гладила, как Зите и в лучшие годы не снилось. Кирика была служанкой «старой» – слово, которым она называла себя сама и которого я, из уважения, в её присутствии никогда бы не осмелилась произнести. Возраста её я не знала, но к моменту объединения Италии она ходила в служанках уже не первый год. В доме Дельсорбо была ещё «молодая», Ринучча, но ей тоже давно перевалило за пятьдесят, и пальцы у неё тоже были настолько скрючены, что держать иглу она не могла.

В доме между хозяевами и слугами соблюдалось строжайшее «географическое» разделение, как если бы они жили на разных планетах. Служанки, разумеется, то и дело пересекали установленные границы, чтобы убираться, прислуживать за столом, открывать и закрывать ставни-персианы, но лишь только с этими обязанностями были покончено, обе женщины поспешно выскакивали в коридор для прислуги, где располагались гардеробная с бельевыми шкафами и гладильной доской, кухня, кладовая и их собственная спальня. Бо́льшую часть жизни они проводили на кухне, пропахшей копчёными колбасами, дровами и ментолом, поскольку Кирика страдала астмой и непрерывно курила некие сигареты, помогавшие ей дышать свободно. Из дома обе выходили только на воскресную мессу; повседневные же надобности удовлетворяли торговцы, приносившие продукты и прочие товары прямо на дом.

Нога хозяина, однако, в этот коридор не ступала ни разу. Хозяева пользовались большой гостиной, столовой, кабинетом дона Урбано, несколькими спальнями да ванной с проточной водой, оборудованной по последнему слову техники. Теперь от всего семейства Дельсорбо осталось лишь двое: почти столетняя, овдовевшая ещё в незапамятные времена старуха-мать, донна Лючиния, и её сын, дон Урбано, недавно разменявший восьмой десяток. Была когда-то ещё дочь, родившаяся намного позже брата, но та вышла замуж за нездешнего синьора и уехала жить с ним на другой конец страны. Правда, как нашептала мне Кирика, мать не слишком-то страдала от разлуки с дочерью, поскольку её любимчиком всегда был сын, наследник, который по сути даже жениться не мог: как же, оставить мать одну-одинёшеньку! Дону Урбано, конечно, случалось влюбиться, добавила Кирика, но всякий раз донне Лючинии удавалось расстроить брак, чтобы навечно привязать его к дому.