В мечтах о швейной машинке - [40]

А на вопрос, может ли она назвать имена любовников Мисс, Филомена ответила:

– Далеко не каждого, и они точно будут всё отрицать. Впрочем, уверена, ключей ни у кого из них не было.

Кроме того, она утверждала, что Мисс совершенно не терпела грязной одежды и была готова на всё, даже раздеться, застрелиться и снова одеться, лишь бы не испачкать платье; наконец, что я никак не могла достаточно хорошо узнать Мисс, поскольку виделась с ней всего раз в неделю, а не проводила рядом целые дни, как она сама.

Неужели следователи могли не понять, что Филомена им лжёт? Но чего ради она это делала? Кого защищала? Сама я догадаться не могла и предположений не строила, но в одном была уверена: рассказы о многочисленных любовниках и о том, что Мисс им платила, от начала до конца выдуманы. Как смела Филомена выдвигать столь позорные обвинения против человека, который уже не мог себя защитить, человека, который её обеспечил до конца жизни! Но что я могла возразить?

Доктор дал показания, что к его приходу Мисс определённо была мертва, но он не мог точно сказать, как долго; что она была полностью одета, включая застёгнутый под горло жакет; и что ни этот жакет, ни нижнее бельё оказались не затронуты выстрелом. Деньги, хранившиеся в корсете, тоже были на месте. Он считал маловероятным, чтобы у бедняжки хватило времени и сил одеться, а тем более застегнуться после того, как пуля пробила сердце, но не мог совершенно исключить такую возможность: ведь умирающие способны на самые невероятные вещи – это он знал по собственному опыту.

Следствие поверило клевете Филомены и неуверенности доктора, поскольку очень хотело в них поверить. Мне же полицейский сержант сказал, что я слишком эмоциональна, чтобы полагаться на мои слова. А узнав, что я зачитываюсь романами, посоветовал поменьше воображать.

Расследование было закрыто с формулировкой «самоубийство». Несмотря на это епископ проявил великодушие и не настаивал на том, что могилу мисс Бриско перенесли с освящённой земли. И она по-прежнему там, нужно только хорошенько поискать.

Печати с квартиры сорвали, и владелец попросил нас с Филоменой, столько лет там проработавших, в последний раз прибраться, удостоверившись, что ничего не напоминает о случившемся, после чего собирался перекрасить комнаты и найти другого арендатора.

Чтобы побыстрее вымыть полы, мы, отодвинув от стен оставшуюся мебель, разделились. Среди других комнат мне достался и небольшой закуток по соседству со спальней: сущая мелочь, пару раз взмахнуть тряпкой. Он пустовал уже довольно долгое время: в последний раз я убедилась в этом, заглянув туда как раз накануне трагедии, потому-то и была так удивлена, увидев в углу, среди налетевшего за время летней жары пуха, что-то блестящее. Я осторожно подошла ближе и подняла с пола золочёный монокль на пыльном бархатном шнурке.

Не зная, что думать, я позвала Филомену.

– В этом доме бывало столько народу самого разного сорта... – заявила она мне. – Хуже, чем в борделе, право слово. Кто знает, сколько эта штука там пролежала.

– Уж я бы её заметила. Вечером, прежде чем попрощаться с Мисс, я очень внимательно всё осмотрела, и здесь ничего не было, – возразила я.

– Опять романов начиталась, совсем голову потеряла? Ты кем себя возомнила? Забыла, что сержант сказал? Меньше воображай, не то плохо кончишь!

И, забрав у меня монокль, она бросила его в ведро вместе с прочим мусором.

ЖЕСТЯНКА, ПОЛНАЯ ИЛЛЮЗИЙ

«Мы, бедняки, должны помогать друг другу. А от богачей помощи не жди – одни неприятности», – говорила бабушка. И сама всегда готова была поделиться куском хлеба, даже последним, с попавшей в беду соседкой или провести ночь без сна, присматривая за больным ребёнком, пока его мать корпела над срочным заказом, который нужно было закончить к утру. В нашем квартале бабушку любили все: одинокие женщины вроде неё самой, старухи, потерявшие семью во время эпидемии, юные вдовы с малышами-сиротами или столь же юные матери, от вполне живых мужей которых не было никакого толку: знай себе пили, а если и находили работу, то ненадолго. Бабушка никому не отказывала ни в совке угля, ни в добром совете, ни в тарелке супа или лоскуте ткани, чтобы залатать протёршуюся юбку, сама же, зная все их беды, просила о помощи весьма неохотно и с гордостью заявляла, что уж на себя и свою семью она с детства умела заработать. Она и меня научила никогда не оставаться должной – можно сказать, на её примере, сама того не сознавая, я усвоила, что значит независимость. Если же просить об одолжении всё-таки приходилось, я как можно скорее возвращала долг: к примеру, подкидывала какую-нибудь работу гладильщице из дома напротив, которую время от времени, если заказов бывало невпроворот, просила сварить мне суп, вымыть полы на лестнице, отправить дочку за покупками, или отдавала ей что-нибудь из подаренной клиентами одежды, если заплатить сразу не могла.

Они, Зита с Ассунтиной, – вот кто был по-настоящему беден. Мать с дочерью жили одни, без мужчины (мужа одной и, соответственно, отца другой не так давно зарезали в пьяной драке) в низком сыром полуподвале без окон, куда с тротуара приходилось спускаться на целых три ступеньки. А сохранить безупречную чистоту господского белья в подобном месте, где вечно царил сумрак, – дело непростое: ни одна искра, вылетевшая из разогретого углями утюга, не должна его прожечь, ни одно пятнышко сажи – испачкать. А если оно ещё и накрахмалено, как мужские сорочки? Вот где беда так беда! Одних утюгов Зите приходилось всё время держать на плите по меньшей мере три, чтобы не ждать, пока снова разогреется уже остывший. Будь у неё выход во двор да чистая вода, стиркой она заработала бы чуть больше, пока же вынужденно ограничивалась глажкой ещё сырого белья, которое брала у прачки.