В мечтах о швейной машинке - [27]

Я рассмеялась: «Синьорина Эстер, какая же Вы оптимистка! Вот только чересчур романтично всё вышло, уж извините за прямоту. В настоящей жизни, к сожалению, будет совсем не так».

И действительно, опасения, которыми поделилась со мной синьорина Джемма, оказались вполне обоснованными.

Не имея особенного жизненного опыта и не осознавая, что со времени её свадьбы в стране произошла инфляция, а значит деньги, казавшиеся ей огромными, были лишь значительными, но не бесконечными, за какие-то два года синьора Тереза растратила всё богатство, накопленное скупостью её покойного мужа. Она больше не контролировала арендаторов, поэтому те крали у неё и больше не возили деревенских продуктов ей на кухню, а отправляли их на рынок или в дорогущие магазины деликатесов. Обновив мебель в доме, она редко бывала там, зато каждое утро встречала вместе с дочерьми за шоколадом в «Хрустальном дворце», и не в крохотной внутренней зале, как самые раскрепощённые из местных синьор, а за одним из самых приметных столиков на террасе, прикрытой стеклянным куполом, делавшим её своего рода витриной, куда днём приходили почитать газеты, выкурить по сигаре, поговорить о политике и перемыть кости знакомым самые богатые и праздные из местных синьоров: надеялась, что, будучи на виду, девушки быстрее найдут себе аристократических женихов. А поскольку юношей из хороших семей в городе осталось не слишком много, вскоре синьора Тереза решила поискать их в другом месте. Они много путешествовала вместе с дочерьми, ездила даже в Париж и действительно купила каждой приданое в универмаге Printemps. Приобретя автомобиль, первой в городе наняла шофёра, заставив его носить ливрею и фуражку, затем взяла двух камеристок, одев их в синие блузки, белые фартуки и наколки, затем повара: Томмазина теперь занималась только адвокатом, и делала это преданно, пока, как я уже сказала, с ним не случился второй удар и он не скончался. Синьора Тереза тогда уехала с дочерьми на воды, к модному термальному источнику. Но вскоре, чтобы возместить все эти расходы, ей пришлось начать продавать, одно за другим, деревенские имения, квартиры, склады, затем облигации. Имущества становилось все меньше – в том числе потому, что некому было им заниматься. Сбежала даже Томмазина, прихватив с собой десять серебряных ложек, два жемчужных ожерелья синьорин и синюю коробку из Printemps, полную обрезков шелка. Когда через несколько дней её поймали, она отказывалась говорить, кому сбыла украденное – его таки не вернули. Синьора Тереза надавала воровке пощёчин и посадила в кладовку на хлеб и воду, но в полицию сообщать отказалась: в конце концов, она любила Томмазину и не хотела, чтобы та отправилась в тюрьму, а оттуда, как это всегда и бывает, в дом терпимости.

Наконец синьорина Джемма, хоть и мучимая тремором, с которым уже никакими силами не могла совладать, снова взяла на себя бремя ответственности за всю семью и, серьёзно поговорив с кузиной и племянниками, перекрыла поток сумасшедших расходов. Квартира на площади Санта-Катерина была заложена, и вскоре от неё пришлось отказаться, но у Провера оставалась ещё крохотная усадьба неподалёку от города, обставленная довольно грубо, зато вполне достаточно для непритязательной жизни. Туда-то они и удалились, прихватив с собой швейную машинку, которую только по настоянию синьорины Джеммы не продали вместе с шикарной новой мебелью. Синьора Тереза смирилась с увольнением горничных, поваров и шофёра, оставив себе одну Томмазину. Предлагать землякам выкупить автомобиль и парижские туалеты дочерей она постыдилась, но синьорина Джемма снова обратилась к Тито Люмии, который по старой привычке скупал все подряд, даже если прибыль оказывалась намного ниже стоимости столь роскошных вещей. Так или иначе, небольшое приданое обеим девушкам ей удалось составить. Разумеется, сёстрам теперь непросто было найти мужа: сверстники из хороших семей их избегали, их старшие братья тоже обходили стороной. В итоге Альда согласилась на предложение грубого лавочника из соседней деревни, найденного свахой. Муж не позволял ей даже принимать гостей, не говоря уже о том, чтобы помогать родственникам, он издевался и унижал её, постоянно попрекая утончёнными вкусами и скудностью приданого.

Ида же осталась жить с матерью и тёткой. Не будь она такой гордячкой, наверное, подыскала бы себе работу «младшей помощницей» в одном из двух городских ателье. Но ей не хотелось с мелом в руках снимать мерки с дам, чьи гостиные она посещала как почётная гостья и с кем не раз делила ложи в театре.

Узнав, что мать и дочь снова начали шить, я, как, впрочем, и все прочие городские швеи, опасалась, что они составят мне конкуренцию. Но Провера стеснялись работать в богатых домах, куда «раньше» захаживали выпить кофе, а принимать состоятельных гостей в своём загородном домике не могли, поэтому им пришлось обратиться к весьма скромной клиентуре, крестьянам и фермерам, к фартукам и полосатым рубахам, требовавшим одной только штопки, да толстым льняным простыням и простым подолам без вышивки, составлявшим приданое окрестной бедноты. Насколько я знала, однажды они даже согласились изготовить партию плотных джутовых мешков по заказу оптового торговца фасолью, обратившегося к ним по протекции Тито Люмии, – и как только у роскошной швейной машинки с позолоченной инкрустацией и педалью хватило сил прострочить такую ​​толстую и жёсткую ткань? Интересно, часто ли ломалась игла – или, может, им где-то удалось найти сверхпрочные иглы, о которых я и не подозревала: для работы со скандальной парчой в мою ручную машинку пришлось поставить самую тонкую иголку, но такие, слава богу, продавались в любой галантерее.