В мечтах о швейной машинке - [28]

В САМОЕ СЕРДЦЕ

Я никак не могла поверить и смириться с решением, которое, по словам Филомены, приняла американка, Мисс, учившая синьорину Эстер английскому. Причин для него не было и быть не могло: ведь Мисс с такой радостью говорила, что скоро уезжает, даже попросила сшить ей новый дорожный корсет, особый, с потайными внутренними карманами в швах, чтобы прятать деньги, и была счастлива наконец-то освободиться от связи, которая угнетала и всё сильнее разрушала её жизнь – не знаю, какой именно, этого мисс мне не доверяла, но я не могла не заметить, что настроение её в последнее время улучшилось. Зато я точно знала, что Мисс уже предупредила о своём приезде живущую в Нью-Йорке сестру, поскольку сама отнесла письмо на почту. А ещё знала, что она купила билеты на пароход, который должен отвезти её в Ливерпуль, и на лайнер, через три месяца идущий из Англии в Америку, – тоже сама забирала их в турагентстве: в те дни, когда я занималась её бельём, Мисс иногда просила о таких незначительных мелочах. Её горничной Филомене не нравилось бегать по хозяйским делам, словно какому-нибудь парнишке-рассыльному, а у меня оплата подённая, так не всё ли равно, чем заниматься? Сказать по правде, я и сама была рада время от времени размять ноги и поглядеть, что творится в городе. Кроме того, грамоты Филомена, при всех своих талантах, не знала, а к хозяйкиной работе относилась весьма равнодушно, если не сказать презрительно. У меня же тот факт, что Мисс была журналисткой, вызывал неуёмное любопытство. Жаль только, ни одной её статьи в журналах, которые я время от времени брала в библиотеке, не было: она ведь писала по-английски, а в городе никто, кроме, возможно, синьорины Эстер, не стал бы следить за опубликованными только в Америке статьями. Однако, заметив, что я интересуюсь её работой, Мисс не так давно рассказала, что была несказанно рада подписать с филадельфийской газетой контракт на цикл из двенадцати статей о старинных картинах на золотом фоне, которые она обнаружила, посетив несколько окрестных сельских церквушек.

Мисс мне нравилась, хоть и вела себя несколько экстравагантно, из-за чего в уважаемых городских домах её не принимали, распуская слухи, что от такой хорошего не жди, – как, впрочем, и о любой незамужней женщине, итальянке или иностранке, оставившей родительский дом, чтобы путешествовать по миру и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Будь она из бедноты – швеёй, как я, работницей на фабрике, горничной, – ей бы это прощали: лишь бы знала своё место и ни на что не претендовала. Но она-то считала себя им ровней – или, кто знает, будучи до мозга костей американкой, даже не сознавала, что пропасть между классами и семьями может быть столь глубокой и непреодолимой и что женщинам не дозволено пользоваться той же свободой, что мужчинам. В паспорте у Мисс было написано «имеет профессию», что относилось, разумеется, к области журналистики и искусствоведения; однако полицейский комиссар раструбил об этом на весь город, вызвав у многих синьоров приступ хохота: для них, как сказала мне синьорина Эстер, «профессия» применительно к женщине могла быть только одна, та, что называлась «древнейшей», – проституция.

Синьорине Эстер мисс Лили Роуз тоже нравилась. Десять лет назад, когда она только переехала в наш город, семья Артонези была единственной, кто привечал молодую американку. Синьор Энрико предложил ей давать его дочери уроки английского – так мы и познакомились.

Тогда ещё жива была бабушка, мы с ней часто проводили целые дни за шитьём в доме Артонези, и как-то Мисс, прекрасно говорившая по-итальянски, попросила бабушку заходить к ней раз в неделю и приводить в порядок бельё. Время от времени я её сопровождала. Мисс жила в съёмной квартире в новом квартале, очень просто обставленной, но полной ярких картин: часть она написала сама, другие скупала, объезжая церкви и часовни окрестных деревень. Живописью Мисс занималась больше для собственного удовольствия, но критиком и коллекционером, по её словам, была профессиональным, регулярно отправляя в филадельфийскую газету статьи, рассказывавшие об итальянском искусстве, особенно местном, – в основном старинной живописи, но иногда и о самых современных работах. Пару месяцев время от времени походив к ней домой, бабушка заявила: «Что бы там в городе ни говорили, мисс Бриско – женщина порядочная: настоящая синьора». Она также заметила, что, несмотря на простоту обстановки и одежды, мисс Лили Роуз, должно быть, куда богаче, чем кажется: та часто путешествовала, как по нашему региону, так и по всей Италии, не обращая внимания на стоимость проезда, регулярно ходила в театр, была подписана на многие итальянские и зарубежные журналы, которые в солнечные дни ходила читать на террасу «Хрустального дворца», где всегда садилась под стеклянным куполом, среди богатых бездельников. Как я уже говорила, дамы обычно занимали места во внутренней зале, да и туда ходили только в сопровождении подруг, Мисс же садилась читать одна, и её совершенно не тревожило, если кто-нибудь останавливался у окна поглядеть, как богатые синьоры курят сигары и едят мороженое. В один из наиболее жарких дней она заметила маленького мальчика в лохмотьях, который прижался носом к стеклу, и позвала его внутрь. Это был один из тех уличных голодранцев, что по утрам околачивались с корзиной на спине у рыночных прилавков, ожидая, пока какой-нибудь синьор позволит им за пять сольди донести его покупки до дома. Мисс Бриско даже хотела отдать ему своё мороженое, но подошедший официант, бросив на синьорину суровый, полный упрёка взгляд, тотчас же выгнал негодника вон.