В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов - [15]

Вопрос: Какое отношение к спорам о реализме и романтизме?

— Меня они не интересуют. Сороконожка ползет, она не думает, какую ногу поднимать.

О трудностях в судьбах Маяковского, Горького говорить не буду.

Я никогда не писал воспоминаний.

В том числе и о Горьком не люблю воспоминаний. Дневников не веду. Музыка? Осенью в Румынии в церкви слушал Баха. Здорово!

— Читал ли Кочетова «Чего же ты хочешь»? Нет, не читал.

— Бабель — интересен, но очень неровен. Одна книга достойна внимания. Все остальные — ниже ее.

— Есенин — человек непривлекательный, мало работал над со­бой, окружал себя не теми людьми. Умнее себя человека не любил. Норовил затеять с ним скандал. Пьянство и искусство — не совмес­тимы. Губил свой талант.

Я видел руки Достоевского, Толстого - такие не схватятся за рюмку.

— Клюев — поэт с большим подпольем, т. е. внутренним содержанием, а в этом главная ценность произведения. Да еще во внутренних креплениях, психологических связях, в словесной чеканке.

— Обо мне много пишут, но никогда не читал о процессе — как делается вещь. Речь идет об инженерии произведения, как писатель бисеринка за бисеринкой, слово за словом создает произведения.

21 декабря 1970 г.

Л.М. о Достоевском. — И вдруг ложится на крыло. И так летит, что только крылышки трепещут. Крыло орла, распахнутое до предела. Подумать только, что он с первой редакции нес свои произведе­ния в издательство! А что бы он написал, если бы имел возможность, как мы, сидеть, переделывать. Его диалоги — черновики, но какие!

Я пробовал как-то, зная общий план романа, прервать чтение и представить себе дальнейшее раскрытие характера, действия... Нет, все неожиданно.

Человеческая истина — не в книге, она в зрачке человека.

— Папесса? Иоанна? Она была. Ею интересовался Пушкин. Я достал книгу XVIII в. Католическая церковь скрывает. Пушкин хотел о ней написать. Ее толпа растерзала.

29 декабря 1969 г.

Позвонил по телефону Л.М.:

— Сегодня я говорил с Н. Михайловым по поводу писем Горько­го. Вы знаете, я против того, чтобы выносить на всеобщее обозрение то, что писатель не предназначал для печати, что составляло его лич­ное достояние. Михайлов согласен со мной и просит обдумать, как лучше это сделать в собрании сочинений... Помните, у меня в «Слове о Толстом» есть фраза о «подкроватной литературе»? Можем мы от нее спасти Горького?.. Дотошные «последователи» норовят показать пи­сателей совершенно голыми... Надо бы вам выступить со статьей о праве писателя обороняться от вторжения следователей и пошляков Я сказал, что уезжаю вечером в Киев.

— Увидите Олеся Гончара?

— Да, он — мой друг.

— Он очень хороший человек. И по-настоящему талантлив. Я читал его романы, ездил с ним в Америку. Хорошая у него сердцеви­на. Порядочность. Скажите ему, что я эгоистически заинтересован в том, чтобы ему было хорошо.

16 января 1970 г.

Позвонил Л.М., заявив, что без меня не поедет на совещание к Михайлову, куда приказано представителей ИМЛИ не приглашать.

Встретившись перед совещанием, мы заехали инкогнито на выс­тавку Р. Роллана (25 лет со дня смерти). Л.М. долго стоял перед фотографией, запечатлевшей его выступление на юбилее Р. Роллана в 1936 г. в Париже. В президиуме Л. Блюм, М. Кашен. Сказал: «А в Париж тогда Р. Роллан не приехал!». Я, рассматривая фото, заме­тил: «С каким пафосом, воодушевлением, верой вы произносите при­ветствие!» Л.М. ответил: «Он тоже верил!» И вдруг спросил:

— Правда, что Горький уговаривал его переехать в СССР?

— Правда!

— А вдруг его в 1937 году? А? Представляете — сидит величайший гуманист за решеткой и думает о своем товарище: «Удружил!» Вот в чем главная вина Сталина, он подорвал веру в гуманные начала на­шего общества. Вот это ему никогда не простится.

Вернувшись к мыслям о Роллане, вдруг сказал: «Все-таки скуч­ным человеком он был. И творчество его скучное — а?»

Стоим у Библиотеки иностранной литературы. Валит хлопьями сырой снег. Л.М. говорит на свою излюбленную тему — о необычай­ной остроте ситуации в мире.

— Самое страшное в современной жизни — полное бессилие чело­века перед обстоятельствами, неумолимым ходом событий. Помню, в 1912 году я стоял на углу, где ныне музей В.И. Ленина, и смотрел на проезжающего императора Николая II. Он весь сиял довольством, а через четыре года сняли с него голову какие-то большевики. Он был уверен, что они не представляют собой никакой силы. А если бы он в 1916 году собрал представителей народа и заявил им: «Все ваше!», то по нему застрочили бы из пулеметов те самые помещики, капита­листы, что шествовали за ним в качестве его свиты. Выходит, что и царь не мог?

— Вообще-то царь кое-что может сделать для народа, если поймет и захочет.

На совещании у Михайлова сидел молча, хотя речь шла о перспективах издания. Сообщение почему-то было поручено сделать не ему, не мне, а Корчагину и Зиминой. Между тем, решалась судьба собрании сочинений. В конце заседания Леонов высказал то, что говорил накануне мне в связи с письмоми. Ему возражал М.Б. Храпченко. Неожиданно дал очень положительную оценку первым томам издания главный редактор Гослитиздата А.И. Пузиков, а недостатки ого назвал «блохами». Он явно не подыгрывал Михайлову, а вот глав­ный редактор Комитета Емельянников стал говорить, что издание плохое, комментарий трудный, не продуман тип издания, но он не смог переломить общего положительного отношения присутствующих. Когда как-то я сказал жене, что ее диссертант по Золя вдруг предстал великим горьковедом, она с досадой ответила, что та книжонка, из которой они лепили диссертацию, свидетельствовала, что уж Емельянннков никак не должен бы быть ни в чем «главным».