В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов - [10]

— А кроме шуток?

— Мне кажется, что в «Барсуках» все-таки главное средство связи — сюжет и «притяжения и отталкивания» характеров. В «Соти» вы прибегаете к связи, основанной на гармонической соразмерности различных компонентов, в том числе и мелодических периодов. Еще более причудлив в этом плане «Вор».

— Вот в нем-то и было у меня особенно много пустых «прикры­тий». Я часто показывал следствия, не объясняя причин...

Тридцать лет спустя я сделал то, чего не делал ни один писатель. Я переписал роман, но так, что совершенно не тронул его концеп­цию. Я только прочертил то, что не было до сих пор прочерчено... Я думал, что переработка не возьмет у меня больше полугода, а потратил 2,5 года. Как-то летом, сидя над развенчанным романом, я даже плакал... Не скучно меня слушать?

— Что Вы! Я слушаю с величайшим интересом.

— Я никогда не был счастливчиком, всю жизнь трудился, не зная выходных. И всю жизнь бился над разгадкой тайны: как это получает­ся что вот я выхожу, подтягиваю штаны и, назвав себя Генрихом IV, готовлюсь умирать. И... зритель уже видит не меня, не мои штаны, а Генриха IV. И вот только теперь, мне кажется, узнал эти секреты. И многому удивляюсь. В частности, моим отношениям с Горьким. Вы знаете, что, в отличие от многих моих современников, я никогда не спекулировал на своих отношениях с Горьким. Я и письма Горького отдал только после упорных просьб и даже угроз. И вот я думаю о себе, человеке, который пришел в литературу малограмотным. В универси­тет меня не приняли. Я чуть не плакал, составляя фразу за фразой в произведениях. Наивные, совсем беспомощные в художественном от­ношении («Конец мелкого человека») и неровные, изобилующие пус­тотами в «Записках Ковякина» — чем они привлекли Горького? Что он нашел в них? Может, они в чем-то перекликались с его исканиями того времени? Не знаю до сих пор. Но тогда, в 1927 г., я приехал к нему в Италию, он принял меня необычайно тепло. «Хорошую лите­ратуру делаете, сударь», — сказал он мне. И еще сказал фразу на­столько лестную для меня, что я и до сих пор не решаюсь ее повторить.

Я не повторил ее, даже рассказывая о своей встрече с Горьким.

— И мне не скажете?

— Сейчас — нет. Быть может, когда-нибудь потом, но и то при условии, что вы ее не огласите.

Я был окружен исключительной заботой и вниманием. Почти каж­дый день Горький приглашал меня на прогулки и относился, как к сыну. Он был заботлив до мелочей. Он не позволил мне заплатить за гостиницу. Я тоже любил Горького больше всего на свете и необы­чайно гордился тем, что в день, когда в 1928 г. он прибыл в Москву, он тотчас позвонил мне и пригласил в Машков переулок на обед. Он читал мои книги, писал о них. Он был действительно влюблен в литературу и неутомимо искал людей талантливых, поддерживал их в трудную минуту, словом ободрял, советом. Я видел в нем колоссаль­ного писателя и еще более колоссального человека. А вы читали днев­ники А.Н. Тихонова, его мемуары? Говорят, умирая, Горький страш­но матерщинничал?

— Нет, не читал. Я не думаю, что это было так. Тихонов, насколько я знаю, не присутствовал при кончине Горького.

— Удивительная фигура — Горький. Человек редкостно удачли вый. Вы только подумайте, в 38 лет он едет в Америку с любовни­цей, попирая буржуазные нормы морали, затем пишет «Город Жел­того Дьявола», плюет в лицо «прекрасной Франции», вступает в по­единок с царями, королями, говорит с ними резко. Но это не дерзость. Чувствуешь, что за его спиной есть нечто громадное, что по­зволяет ему именно так говорить, указывать, требовать. Это нечто — громадная сила революционного народа и непререкаемый авторитет самой правдивой и бескомпромиссной литературы...

Он был очень большой человек. Думаю, что человек в нем был крупнее, нежели писатель. Но и писатель громадный. Однажды я ему сказал о «Детстве» и был искренен. И как я уже говорил, лично я обязан своей жизнью его слову. Вы помните историю со рвом в Библии? Так вот, мы, писатели, сидели в том рву. А он нас ругал, чтобы защитить, охранить, спасти нас же.

И снова пытается подойти к этой же мысли с другой стороны.

— Как вы думаете, в каком ряду стоит Горький как писатель? Если применить пятибалльную систему, то сколько баллов получит Горький рядом с Толстым и Достоевским? Вы все-таки ставите его в этот ряд? Говорите, что в «Климе Самгине» есть страницы, не уступа­ющие Толстому и Достоевскому? А я, знаете, вижу в русской литера­туре несколько линий. Наиболее сильная — это линия Пушкина, Го­голя, Достоевского, Толстого, Щедрина.

— Да, Щедрина я ставлю в этот ряд. А есть еще линия революци­онно-народническая. Линия Чернышевского, линия общественно­писательская. Я не считаю ее сильнейшей, думаю, что когда-то, в будущем, она будет переоценена. Именно это я имел в виду, когда в «Слове о Горьком» сказал, что времени еще предстоит определить прочность славы этого писателя.

Затем как-то незаметно мы вернулись к разговору о Сталине. Я сказал, что 1937-й год никогда не простится Сталину.

— Да, — согласился Л.М. задумчиво. И вдруг стал рассказывать о Фадееве, который «часто бывал в нашем доме, пил вино, от души смеялся. Но однажды вдруг исчез. Я почувствовал, что надо мной нависают тучи. Не выдержав, попросил сходить жену к Саше и уз­нать, скоро ли меня возьмут. Она пошла. Благо дача Фадеева была рядом. Подойдя к даче она, как обычно, крикнула: “Саша!” Раз, два. Нет ответа. И когда она собралась возвращаться, он вдруг по­явился на балконе. Сухой, замкнутый, как будто ни с кем и ни с чем не знакомый. Сухо поздоровался. Сказал какую-то неопределенную фразу. Исчез. Но тут произошло нечто фантастическое. Через день или через два после этого разговора в “Известиях” появилась обшир­ная хвалебная статья обо мне. Первым прибежал с поздравлениями Саша, хохотал, пил вино, хлопал меня по плечу. Кажется, он не помнил своей встречи с моей женой Таней. Что, он был честолю­бив? Что значит честолюбив? У писателя может существовать лишь одна форма честолюбия. Написать так, чтобы это не уступало Тол­стому, Достоевскому, а может — превосходило их. Вот я никогда не занимал никаких постов и не жалею. Жалею лишь обо одном, что не написал лучше то, что написал. А ведь мог бы занять пост».