В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов - [8]

Л. ЛЕОНОВ: Разговор этот был, потому что у меня есть книж­ка такая.

А. ОВЧАРЕНКО: Разрешите показать вам запись Горького. По­мнится, я что-то подобное слышал и от вас. Вот запись Горького: «В 1645 году издана была книга «Roma Triumphans», посвященная опи­санию избрания и посвящения пап. Рассказано, между прочим, и то, как удостоверяется конклав в годности избранного возглавлять католическую церковь. Избранного сажают на мраморное седалище с отверстием в оном, и один из кардиналов, просунув руку свою в отверстие, исследует половой орган папы, после чего удостоверяет конклав: «Первосвященническое — имеется». В книге это изображе­но. И на картинке.

В основе лежит случай папы Иоанна, который якобы оказал­ся дамой.

Л. ЛЕОНОВ: У меня есть монография XVIII века, где изображено это самое кресло. Это называется «целлюм перкурариум» — такой стульчик с особым вырезом. Перед тем как провозгласить имя папы, через это отверстие обследуется папа. Это потому, что произошла страшная история. Однажды на папский престол взошел не папа, а взошла папесса Иоанна. Вы знаете эту историю? Она относится к XII веку. Ею интересовался Пушкин, собирался писать. Это ужасная история. Ее отец — бродячий проповедник, он был слеп, и дочь сопровождала его. Когда же он умер, то у нее не было другого выхо­да. Других средств пропитания. Она надела мужское платье и стала проповедником. И ее вскинуло очень высоко — ее избрали папой. Потом была какая-то любовная история, и с ней случилось ужасное. Во время торжественного входа в Иерусалим (а, как вы знаете, папа въезжает на осле), она упала с осла и родила. И народ ее растерзал. В книжке есть такая гравюра, где она лежит в тиаре и родит. Вати­кан скрывает этот эпизод своей истории...

А. ОВЧАРЕНКО: Расскажите, какое впечатление произвели на вас встречи со Сталиным.

Л. ЛЕОНОВ: Нам теперь трудно себе представить, какое ошелом­ляющее действие производили слова Сталина. Он говорил тихо, а казалось, что очень громко. Вероятно, надо какую-то специальную вещь писать, чтобы объяснить эту механику воздействия, иначе это все будет непонятно. Я Всеволоду Иванову об этом рассказал. И еще сказал: «Покуда Горький жив, мы все маленькие вокруг него». У меня тогда вышла статья «Нил». Есть скульптура — крокодил и вок­руг него все ползают. Всеволод Иванов передал наш разговор Горь­кому, но передал так, будто я желаю смерти ему, чтобы поскорее выглядеть крупнее.

Я хорошо понимаю Горького последних дней. Это содержание целой пьесы, сюжет ее громаден. Это может изменить биографию Горького. И в этом плане я не допускаю ни на минуту, что он мог поверить тому, что ему сказали обо мне.

А. ОВЧАРЕНКО: Пьеса, о которой вы только что сказали, ви­дится вам как драма или как трагедия?

Л. ЛЕОНОВ: Как трагедия. Что же касается наших отношений, то окружающие условия содействовали обострению их. Александр Иванович, если завтра мне скажут про вас, что вот, мол, Овчаренко говорит то-то, неужели я не спрошу сам: «Может быть, я мог случай­но обидеть вас?» Были отягчающие параллельные обстоятельства, и они помешали этому.

А. ОВЧАРЕНКО: Он рассказал — вы не возразили?

Л. ЛЕОНОВ: Работа была длительная перед этим. Тут были и Киршон, и Авербах, были и другие. Так что когда я писал «Скутаревского» (а я не имел в то время привычки скрывать тему, содржание книги, над которой работал), вдруг ко мне приезжает Крюч­ков и говорит: «Алексей Максимович хотел бы видеть, прочесть рукопись». А она была у меня вся перечеркана после того, как была отпечатана. Я сказал: «Ничего сейчас не могу дать. Первый же эк­земпляр, который выйдет в журнале, обещаю». Крючков настаи­вал: «Он очень просил!» Я отказал. По-видимому, Горькому сказа­ли, будто там что-то про него: отец знаменит, а сын выпивает. Но у меня было совсем другое — Арсений политически протестует про­тив отца. У Горького же в семье ничего подобного не было. Сын, Максим, был его альтер эго, это была его тень. Он хороший был мужик, доброжелательный, искренний, добрый, отзывчивый, но он не обладал чердаками Горького, который имел в своем распоря­жении громадные подвалы и чердаки.

Словом, там тогда работа велась. Был ведь Ягода. Что делал Яго­да? Какая система была? Писатель беседует с Горьким. Горький го­ворит: «У нас писатели мало знают. Вчера разговаривал с одним, так он, знаете ли, не имеет никакого представления о том, кто такой Торквато Тассо». Горький нас соединял, как мост, со ста­рой литературой, требовал ее знания, и мы всегда уходили от него взволнованные. А вот выходит такой писатель от Горького и стал­кивается с идущим навстречу человеком. «Ну как Алексей Макси­мович? О чем говорил?» — «Да вот о литературе. А я тоже не знал, что Торквато Тассо родился в Сорренто!» Все правильно. А через час Горькому доложили, будто писатель сказал: «Опять старый черт учил, что Торквато Тассо родился в Сорренто! Старый дурак». Очень трудно было нам тогда.

В одной из моих статей есть фраза: «Будем надеяться, что литера­туроведы, которые будут писать потом о нас, будут видеть на фоне той эпохи наши произведения, на которые мы иногда оглядываемся с чувством неизбежности исполненного долга и отчаяния».