В координатах мифа - [5]

чтоб разговоры в тамбуре, а за окном – поля,

чтобы вдыхать заутренний свет над церковной папертью…

чтобы отцу и матери пухом была земля…

или… на тесной кухоньке пить до утра шампанское,

чтоб на одном дыхании – залпом объять сполна —

русское и еврейское, польское и цыганское…

чтобы в душе – бубенчики, а на дворе – весна…

был бы, слегка присоленный, хлеб – на ладони времени…

чтобы в гостях – желанные (и никогда – врасплох),

чтоб прорастало лучшее не из чужого семени…

но… на ветру качается пыльный чертополох…

не золотятся колосом Псковщина и Смоленщина,

наглухо занавешены долгие вечера…

а в безымянном городе плачет хмельная женщина,

будто опять поверила, что из его ребра…

будто припала Родина к теплой груди Всевышнего —

плачет – не успокоится, не оторвет лица.

Улицы не парижские – с кошками и мальчишками,

папы – сплошные «летчики», нет холодам конца.

«Это русская сторонка»…

«Это русская сторонка». Летний зной в затоне тонет.

Спит соломенное солнце, зарываясь в облака.

Голосит петух поддатый: «Распрягхайте, хлопцы, ко́ней!» —

Метит в «яблочко» – навылет (чтоб уже наверняка)!

Хоть полшара – десантируй, здесь любому хватит места.

За бескрайним Енисеем всякий – Будда (в меру сил.)

Медитируют в Сибири дети светлой Поднебесной…

«Рэнь-шэн бу-кэ хвань-дэ-хвань-ши»[1] —

как Конфуций говорил. —

Прав он был. Да кто бы спорил? – Все бесценно. Время тленно.

Над чубатыми борами – желторотая заря.

Машут лапами березы. Вечер будет офигенным…

Разбавляй речной прохладой жгучий спирт из «пузыря»!..

Ветеран двадцатилетний. Он послал меня в… европу!

Он сказал, что я с акцентом говорю!.. Достал баян… —

понеслись гнедые звуки по околице галопом. —

Это русское… застолье…

«Это Родина моя.

Это русская сторонка».

Здесь тебя не ранят в спину.

Ночи лунные полынны. Тонкокожи тополя.

И… почти невыносимо…бьется жаром за грудиной:

«Это русские картины…

это русская земля…»

Незнакомая Родина

Два вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?»,

как седые проселки, навеки схлестнулись.

В Ярославле над Волгой ярится закат.

Тлеет Тула витринами пряничных улиц.

А в вагоне – туман опрометчивых слов.

Да и сам ты доверчив, наивен и жалок,

обнаживший всю душу до самых основ,

точно Питер – изнанку своих коммуналок.

…За спиною – перрон. Переступишь порог —

и на пир с «корабля», но расходятся гости.

…А рассвет с огоньком, и с горчинкой дымок,

и дрова – на дворе, и трава – на погосте.

Оживает душа, обращенная в слух.

Акварельные зори свежи и прозрачны,

но умолк предпоследний нетрезвый петух,

оцарапав околицу хрипом наждачным.

Вот бы взять да попробовать жить-не тужить,

чтоб душа – нараспашку!.. Похмельно-непьющий,

понимаешь, что… – к лешему вся эта жизнь! —

Что за чушь, что дорогу осилит идущий?

Кто соврал, что идущему ноша легка? —

Добрести бы до дома неровной походкой…

(Как известно, Россия – в глазах чужака —

пресловутый медведь, балалайка и водка.)

Незнакомая Родина… Все занесло —

заметелило пеплом неверного слова.

…А в плацкартном вагоне тепло и светло.

И подросток-«ботаник» читает Толстого…

Из дорожных зарисовок

Алеше не снятся…

Все – сам! – Он никак не согласен на меньшее.

Мальчишка – в тельняшке, но… спит, как сурок.

Алеше не снятся дороги Смоленщины…

(не видел он толком российских дорог.)

Над верхней губой – чуть заметная родинка.

Он – сам по себе, не задолблена роль.

Он знает, «с чего начинается Родина» —

с таможни, со слов: «Пограничный контроль!».

…А плюшевый мишка две бусины вылупил

и смотрит насквозь, от бессонниц устав…

пока по «нейтралке» – из Себежа – в Зилупе

со свистом летит желто-синий состав…

За далями – дали вослед… и – так далее…

Смолистый рассвет заливает леса.

И вздрогнешь, увидев – колодцы Латгалии

сухими глазами глядят в небеса.

…И с полок слетают крылатые простыни.

…Небритый сосед говорит: «Вуаля!»

…Саднящий динамик фонит девяностыми —

«Зачем нам, поручик, чужая земля?».

Так странно – «проселки, что дедами пройдены» —

другая судьба, незнакомая жизнь.

…И поезд опять прибывает на… Родину (?)

…А здесь, как везде… —

ни своих, ни чужих…

В плацкартном вагоне

«Скорый» ход набирает, время его пришло —

Измерять колесами Среднюю полосу.

А моя попутчица – как же не повезло —

Говорливая тетка, жующая колбасу.

И она все болтает, битком набивая рот…

Вот ведь, думаю, надо же – выдался мне «досуг»!

А она – про соседку, Путина, огород…

Начала о себе. Побежали мурашки вдруг.

И в глазах ее шевельнулось на самом дне

То, что с детства задолблено: взялся – тяни свой гуж…

Ее сын в девяносто пятом погиб в Чечне.

В девяносто девятом повесился спьяну муж.

Она, пот отирая со лба, говорит: «Жара».

Отхлебнув воды, улыбается: «Хорошо».

У нее умирает от рака в Москве сестра,

Она едет прощаться с последней родной душой.

Паренька жалеет: «Совсем еще не окреп.

Видно, мать измаялась, бедная, ждать сынка!» —

Спит в наушниках тощий дембель, сопя под рэп,

С верхней полки свисает жилистая рука.

Все затихло, уснуло, съежилось, улеглось.

И вагон стучит колесами и храпит.

Но метет мозги бессонницы помело.

Сколько сорных мыслей…

какая из них пронзит,

прошибет, проймет до ядрышка, до нутра? —

«Я лишь пепел Европы, и здесь – не моя страна»…

Как же сладко курится в тамбуре в пять утра!

За окном рябинно, розово. Тишина.