В координатах мифа - [6]

Крепкий орех

…Только мама и ты. И весна на дворе.

Воздух детства, звенящий, как спелый арбуз.

Слово «Родина» – крепкое, точно орех —

не распробуешь с первого раза на вкус.

…Середина пути. И дождем осажден

серый город, дрейфующий в талой воде.

Так бывает: годишься не там, где рожден…

А бывает… и вовсе не годен нигде.

…И трясешься в вагоне – судьбе ли назло? —

Вот и дерево кроной глядит на восток. —

Так подбитая птица встает на крыло,

безнадежно ловя восходящий поток.

…А тебе говорят: «Так ведь это – твой дом!» —

ножевые слова – как удары серпа.

Слово – крепкий орех, да вот только потом…

от него остается одна скорлупа.

…И царапаешь душу в густой трын-траве.

Но с тобой пуповиной земли сплетены —

вместо матери – крест, вместо Родины – две

совершенно чужих бесприютных страны…

Город ты мой единственный

Четное и нечетное – улицы арифметика.

– Не говори мне лишнего, ведь все равно – не то! —

В красном трамвае с рожками – шумные безбилетники.

В зыбком морозном мареве – клетчатые пальто…

– Как не поверить в лучшее, если в кармане – семечки,

Город мой, отпечатанный в памяти навсегда —

старой ушанкой кроличьей, булочкой трехкопеечной,

струнными переборами, искрами в проводах…

«Винный», «Пивной», «Закусочный», в меру обезображенный

пряным закатным соусом; кухонный шут и враль…

– Город ты мой единственный, памятью приукрашенный,

был ты таким «безбашенным» —

выл в голове февраль…

Хватит. Откуролесили. Впору бы образумиться…

Время упругим яблоком катится в никуда.

…Но за подкладкой Города, в тесном кармане улицы

прячется сумасбродная – только моя – звезда…

Капли летят за шиворот. Ветром лицо исколото.

Желтый фонарь качается. Мокрая тень дрожит…

– Город ты мой единственный,

ну, извини – какого ты

лешего бестолкового – стал мне таким чужим?

Что остается? – Вымокшей тенью бродить по улицам,

жадно курить и сплевывать в черные пасти луж.

Город ты мой простуженный, что же ты так нахмурился?

Сколько в тебе утоплено эдаких «мертвых» душ?

Начинается с детства…

Шебутная весна беспричинна, синична.

Во дворе на заре проросла трын-трава.

Город Н-ск, привокзально-базарно-циничный.

Время спит. Полутени свились в кружева.

Утро капает медом. Успеть бы согреться,

окунувшись туда, где… тебя уже нет.

Где гуляет по крышам беспечное детство…

Небо. Ветер. Каникулы. Новый мопед.

Вислоуха надежда, а счастье усато —

полосато. И можно витать в облаках.

И синяк в пол-лица повышает твой статус,

как петарда в кармане да в гипсе рука.

И с раскрытым зонтом ты стоишь на балконе.

Гомонит под окном детвора со двора.

Можно просто сбежать, и тебя не догонят…

– Ну, давай, десантура! Рискни «на ура»! —

Во дворе пацаны. И куда тебе деться? —

Ты летишь в трын-траву, на которой роса…

Так любая судьба начинается с детства,

как родной алфавит начинается с «А».

Ты пока черновик. Ты еще не дописан,

до конца не обжит, не зачитан до дыр…

Утро тлеет, алея, как ягода тиса.

Ты крупнеешь, но мельче становится мир.

Небо больше не пахнет грозой и рябиной,

подмороженным яблоком, ливнем грибным…

И теперь ты краснеешь за «подвиги» сына…

Время спит. Полутени свиваются в дым.

«Зайцы»

Бродит вечер по городу праздным скитальцем.

Спеет май. Во дворах зацветает сирень.

Мы садимся в трамвай – безбилетные «зайцы».

За душой – ни шиша, в головах – дребедень.

От того ли, что в воздухе терпко и звонко,

потому ли, что кровь будоражит весна,

так охота в подъезде поджечь фотопленку

и соседку-гюрзу оплевать из окна…

– Извините, пожалуйста, не обижайтесь!

Будет время покаяться в этих грехах.

Мы для мам и для пап – ненаглядные «зайцы».

Все еще впереди. Все пока впопыхах.

Мы еще на себя до конца не похожи.

Но все тише и вкрадчивей шепот листвы…

– Извините, пожалуйста, те, кто дороже

всех и вся…

но не все уже слышат, увы…

Память теплой ладонью к щеке прикоснется,

пощекочет виски – по-цыплячьи желта,

как пушок над губой возмужавшего солнца,

как смолистая плоть молодого листа,

из которого вызреет спелое лето…

– Оглянитесь, пожалуйста, снова весна…

но неловко в трамвай заходить без билета…

и в подъезде дымить…

и плевать из окна…

Где-то бесконечно далеко…

Где-то бесконечно далеко,

где светло и радостно до дрожи,

мы с тобой – чисты и тонкокожи —

шлепаем по лужам босиком.

И плевать, что двойка в дневнике!

Облака, как сахарная вата.

На стакан воды из автомата

три копейки сжаты в кулаке.

Дома, всем смертям наперекор,

суетятся бабушка и мама.

Краденое счастье из кармана

падает стыдливо на ковер…

а потом…

не то чтобы черта,

и не то чтоб даже и преграда…

просто миг – и ничего не надо,

просто вдруг не видно ни черта.

Топчешься, не помня о себе,

кулаком в чужие двери лупишь…

в темноте нечаянно наступишь

на ногу растерянной Судьбе…

– Это ты?

а может… это я? —

Все мы так похожи-непохожи…

Как тепло…

и радостно до дрожи,

будто видишь с берега маяк…

будто «бесконечно далеко»

очень даже близко…

дома – мама…

мятный леденец под языком…

много счастья —

полные карманы…

Памяти мамы

…И когда онколог развел руками…

и хлестнула черная полоса

по судьбе… и дымными облаками занесло

больничные корпуса —

в жуткий миг, когда умерла надежда

и пахнуло ужасом и концом,

этот мир остался таким, как прежде!

– Так хотелось плюнуть ему в лицо!

…И меня шатало – от слез и водки.

Сигаретный пепел летел в глаза.