В координатах мифа - [3]

сможет стать им любой, кто придет, звякнув санками,

по головке погладит и влезет на них.

Бабы верят в любовь

ради слова приветного,

ради счастья судачить с подругой о том,

что терпеть невозможно диванно-газетного

кобелину с ленивым пивным животом.

Бабы верят в любовь,

сериалами вскормлены,

и, мечтая, играют в чужую судьбу,

голодая в погоне за стройными формами

и по жизни таща мужика на горбу.

Если держится мир на доверии бабами,

дай им ноги покрепче, Всевышний,

хотя…

Хорошо, что дороги и души расхлябаны,

раз им выдался шанс полетать,

пусть летят.

И все еще…

Ветхозаветный театр теней:

за райским садом Божий ад,

потом потоп. И все.

Верней, побило градом виноград.

И все.

И не напился Ной.

И все.

И не родился Хам.

И, слава Богу, под луной

нет места горю и стихам.

И все?

Отнюдь. В который раз

нашелся умник – попросил.

И все.

И – кто во что горазд,

на что хватило средств и сил.

И все.

И зря старался Бог.

И все.

И не пошли ко дну

ни пьянство с хамством, ни любовь,

ни стихопесни про луну.

И все.

И нет скончанья дней.

И все.

И молится за нас

Ветхозаветный театр теней,

творя намаз в рассветный час.

И все? И все.

Старый круг любви очерчен…

Старый круг любви очерчен. Циркуль во́ткнут в середину,

я смотрю, как завершает серый росчерк карандаш…

Мозг усталый гуттаперчево замкнулся и окинул

прежний путь, и жизнь большая изменилась навсегда.

Круглый стол осенней тризны… Что ж, обратной нет дороги:

мы останемся друзьями и расстанемся светло,

на могилке прежней жизни не помянем всуе Бога,

хилый трупик в волчьей яме зимней выметут метлой.

Мы черту перешагнули, цепи замкнутого круга

тяготить тебя не будут, вот и все, прости-прощай,

новых мыслей старый улей, новый циркуль – друг без друга,

вновь доверие к Иудам, снам, приметам и мощам.

Циркуль во́ткнут в середину, не ко времени доверчив,

по окну текут снежинки, начинается зима.

А вернувшийся с поминок инцидент давно исперчен:

лист, повисший на осинке, даже ветки не сломал.

«Щербатый мир свистит в прорехи ветром…»

Щербатый мир свистит в прорехи ветром,

Святая ночь уже не за горами,

и вечный миф от елки и до вербы

всем суждено пройти и стать ветрами.

А снег, как зуб, из детства выпадает

и небо режет, рвясь из Божьих десен.

А здесь, внизу, грань бытия седая

ложится между осеней и весен.

И выгрызает в Солнце, словно в сыре,

окно для ночи крыса-непогода,

и вновь неон царит в подлунном мире,

и заморочен он водой и модой.

А снег летит, ему до них нет дела:

он сам вода, без времени красивый,

и этот стих, почти без рифмы – белый —

зиме подарок. Только ночью синей

все кошки серы, и не видно снега,

и рот закрыт, и зубы не при деле,

и Божья вера в собственную силу

в финал игры выходит на пределе,

но не сдается, значит, будет буря!

И заштормит на целое столетье:

в пылу эмоций Бог, чело нахмурив,

щербатый мир раскрыл навстречу детям.

НеАхматова

…и если писать стихи

тебя приспособил Бог,

то, будь ты хоть трижды хитрый,

все выйдет само собой:

ты можешь сопротивляться,

от рифмы сбегая в кайф,

но даже из птичьей кляксы

родится твоя строка.

А ты не пиши, попробуй

обидься и не пиши —

стихи заползут микробом

в обитель твоей души,

и будешь ты диким зверем

метаться от них, вопя,

гони их в окно, но в двери

они будут лезть опять,

пока не достанешь листик

и, взяв над собою верх,

не вывалишь все, очистив

помойку, что в голове,

из вываленного сора

получится строчек семь,

но ты остальные сорок

не вздумай забыть совсем,

и если стихи сподобил

зачем-то писать нас Бог,

пиши и с тобой до гроба

пройдет по Земле Любовь.

Осеннее депрессивное

Ушла в себя и не вернулась,

и так живу,

а осень вдоль печальных улиц

метет листву,

и жизнь летит, как листья, мимо,

скупа теплом,

не чувствую себя любимой —

и поделом…

Внутри меня темно и сухо,

чего ж еще?

Придет с косою Смерть-старуха,

предъявит счет,

да нечего ответно Смерти

мне предъявить,

ведь не отнимут счастья черти,

раз нет любви.

Скажу: жила в плену иллюзий,

и вот итог:

скатался, завязавшись в узел,

Судьбы моток.

Исчезну, без вести пропавшей

в осеннем дне,

и серый дождик подгулявший

всплакнет по мне…

Навстречу птицам, осенью на север…

Навстречу птицам —

осенью на север

я снова следую природе вопреки.

Опять не спится.

Чаем сон рассеяв,

твердят соседи мне, что люди – дураки.

К чему я еду,

снова возвращаясь,

чего не видела? Мой дом уже не тот…

Истлевшим пледом

да остывшим чаем

меня обыденность заплесневело ждет.

Как странно: память

душу мне не греет,

и от грядущего я радости не жду,

но это ранит

осенью острее,

как будто времени печальней нет в году.

И небо низкой

облачностью хмуро

глядит слезливо поезду вослед.

Перрон так близко,

я и вправду дура,

и лишь наивные считают, что поэт.

Клен. Из мужского альбома

Вновь улетело лето, птичьи стаи

готовятся растаять в небесах,

листва желтеет, выжжена местами,

и всех стихов уже не написать…

Сады расшиты бисером черемух:

что было белым, кажется черней.

Немного грустно выходить из дома,

немного пусто в доме и во сне,

немного странно жить в начале века,

в котором предречен конец времен,

немного больно с сердцем человека

тому, кто был Любовью ослеплен,

немного страшно без любви остаться,

грешно немного оставаться с ней,

смешно немного выглядеть паяцем,

немного пошло злиться и краснеть

от горьких слов одной из тех немногих,