В канун бабьего лета - [20]

Посыпались на стол подарки: куски материи, свертки, деньги.

— Дарю бузивка и казачье седло! — вскричал дядя, выплескивая из стакана водку на круглый поднос с ломтями хлеба.

— Одеялку… детскую, — протянула его супруга.

— Сапоги и ружье…

— Шубу на стужу…

— Дарю ярочку…

Поднялся дед Игната — владелец станичной мельницы, маслобойни, строитель и хозяин моста.

— Отписываю мельницу-водянку, — сказал он. Хмель выдавил слезу. Дед потянулся к внуку, пощекотал мокрыми усами.

— Наследник!

— Прямой наследник! — хмельно ревели гости. Подошел отец, обнял.

— Наша взяла, сынок! Ты казаком держись! — И, не глядя сыну в глаза, признался: — Твоя мать тоже не из княгинь и не красавица. А жили — дай бог каждому. Пелагея — она пригожая, да и при тело девка. Почитать будет, мужа понимать. Живи с ней — вот моя воля.

Хотел Игнат спросить его: «Чего же ты, отец, и по сей день бегаешь на соседний хутор к своей полюбовнице Акулине? Дом ей выстроил». Да уж поздно было упрекать и гневить отца. И не водилось в роду Назарьевых такого — старшим перечить. Иной раз огрызнется отец на деда, а все же покорится. «А если подняться, вроде по нужде, и уйти?.. — подумал Игнат. — А куда уйдешь? Куда?»

А за спиной у двери говорок:

— В лихую годину затеялись, вот и пошло кувырком.

— С лица воду не пить…

— Ежели приглядеться — так она и ничего…

— Ну их к бесу, красивых. Они — норовистые.

— Самые пахучие цветы — некрасивые. Примечал?

— Хозяйственная, рукодельница…

— Стерпится — слюбится…

— Ну вот и сладилось, а не миновать бы драки и беды.

— Как сказа-ать…

— Чего гадать… Жизнь такая, что не угадаешь, что с тобой завтра будет. Мыкаются люди, а чего хотят, не знают.

— И правда. Слыхали, юнкер-то Арсений к большевикам подался.

— Любава с ентим… Митрием. В какую-то боевую дружину записалась.

— Повезло девке. На вечерки не ходила, а такого отхватила.

— Хе-хе, молодая, свежая… Не то что иные с детьми хватают, да всю жизнь мучаются.

Никиту Казаркина, как почетного гостя, отец посадил рядом со своей сестрой и подливал ему в стакан самогону. «Эх, Никита, не раз мяли тебе ребра за то, что лез в чужие дела, да, видать, не научили», — думал Игнат, глядя на довольного и порозовевшего валяльщика валенок.

А тот выпил и заорал:

— Заводи нашенскую! Казачью! — и тянул, тряся головою:

Ой, да, разродимая моя сторонушка…

Колосков склонился над тарелкою, вяло ковырял в ней вилкою, ни на кого не глядел, будто сидел на поминках в чужом доме.

Колоскова-мать, такая же круглоглазая, как и младшая дочь, глядела на гостей с тайным страхом и покорностью.

Близость Пелагеи, запах ее тела не волновали Игната. Его раздражало ее счастливое лицо, веселый блеск серых круглых глаз. Ему было досадно и то, что эти гостя безотчетно и бездумно ломают ему жизнь. Зачем они собрались? Ведь у них, поди, не так было! А что можно поделать?

Не раз видал Игнат, как на свадьбах мать жениха непременно, подвыпив, танцует на табуретке, выказывая этим довольство невестою. Но мать Игната, будто уличенная в каком тяжком грехе, глядела на всех виноватыми глазами и тихо просила:

— Ешьте, гостечки. Угощайтесь на доброе здоровье.

Жених искоса поглядывал на невесту, а видал добрые лукавые глаза Любавы. Неужели?.. Как же это так?.. Как могло?.. Игнат все глядел в толпу, надеясь, что вот-вот выскочит Любава, захохочет, и все разом, будто была это свадебная шутка, загремят табуретками, заверещат. А Игнат, растерянный и счастливый, будет глядеть на свою ненаглядную невесту, пожимать ей руку, забыв о злой шутке.

Поднялся с рюмкою в руке отец Сысоя Шутова — хлипкий казак с курчавою бородой, — крикнул:

— Выпьем за то, чтобы генерал Корнилов навел в Петрограде порядок!

— Хвоста ему наломают! — засмеялся родственник невесты.

— Генерал Крымов застрелился. Слыхали?

— Брешут…

— Большой войсковой круг не даст в обиду.

Толстая незнакомая гостья затянула было песню «Сокол летал высоко, поймал белую лебедушку…». Игнат озверело поглядел ей в глаза, и гостья поперхнулась песней.

В тесной передней гости стали кругом. Покачиваясь, подмигивая, с рюмкою по кругу ходил Деян-образник и подпевал:

Помолимся, помолимся

Всевышнему творцу,

Мы к рюмочке приложимся,

Потом и к огурцу…

Он опрокинул рюмку, остановился возле жениха, шепнул ему в ухо: «С такой молодухи, гы-гы… иконы не нарисуешь». И вспучил губы. Игнат сжал кулак и хотел, подойдя ближе, дать под дых Деяну, но образник ускользнул к столу.

Под фикусом незнакомый холеный гость атамана в очках, в белой рубахе, при галстуке, корил иконы Деяна.

— Ваши произведения? — спросил гость, обгладывая куриную ножку. Прижмурился, кивнул на стоявшие в углу на деревянной подставке темные иконы в бумажных цветах.

— Моя работа! — гордо вскрикнул Деян и задрал голову. — Все хуторяне ко мне на поклон… И православные, и староверы.

— Что и говорить, топорная работа. Казачки-вояки в искусстве поотстали. Разве что на кулачках лихо дрались.

— Эх ты… — обиделся Деян. — Да если б не казаки, Русь давно бы стояла на коленях перед турком. А ты мне — искусно, искусно.

— А Александр Невский? А Дмитрий Донской? А Кутузов? Эх, дорогой, не знаете вы истории своего государства. А вам-то знать надо бы. Почитайте, советую.