В горах Словакии - [18]

— Это ты?

— Я, Оля, я, — поспешно отозвался он. И почему-то подумал сейчас, что она не умрет, будет жить.

— Боже мой, как хорошо и легко, — проговорила Оля. Александр подвинулся ближе, чтобы лучше слышать ее. — А когда ударил осколок, я думала умру.

— Теперь все будет хорошо. — Он провел рукой по Олиному лицу, она прижала ее щекой к подушке.

— Мне было плохо... я попросила, чтобы позвали тебя... А сейчас легко... легко...

Она умолкла и долго смотрела, не отрываясь, на Александра. Он все понял: она молча прощалась с ним. И как бы в подтверждение его догадки, Оля сказала:

— Там, на скате в балку, на окраине села сад... Наверное, он красив весной...

Александр окаменел от этих слов: они прозвучали как завещание похоронить ее там.

— Останешься жить, хоть раз приди туда... Я буду ждать... — И что-то наподобие улыбки появилось на ее лице.

— Что ты говоришь, Оля...

— Поцелуй меня, — попросила она слабеющим голосом.

Александр поцеловал сухие холодные губы. Она не ответила на его поцелуй, лишь поблагодарила взглядом и осталась неподвижна, обратив к Александру широко открытые глаза. В них смешалось все, чем полна была ее угасающая душа: упрек, невысказанная любовь, скорбь по ушедшей жизни и мольба — помни, не забывай. Даже при свете коптилки Александр заметил, как быстро начал мутнеть ее взгляд. И, уже не владея собой, закричал:

— Оля, не умирай!

Но она уже не слышала этого отчаянного крика.

Ее похоронили в саду, под яблоней, на скате балки, обращенной к полю, где вечно гулял и шумел беспокойный ветер.

На следующий день после похорон к Александру пришла Олина подруга, та, которая вместе с ней прибыла в полк, и подала ему самодельный пакет. На нем четким ученическим почерком было написано: «Передать командиру 8-й батареи Морозову».

— Я нашла в Олиных вещах, — сказала она.

Он разорвал пакет: оттуда выскользнула фотография. Александр узнал на ней Олю. Но как она не походила па девушку-солдата! Он всматривался в совсем юное лицо, умные задумчивые глаза. На груди у Оли покоились крупные косы, а темнокрылые брови были слегка сведены. На обороте фотокарточки она написала только одно слово: «Любимому», а ниже дату «26.1.1944». Александр вспомнил, что именно в этот день дивизия выступила из-под Кировограда в район Корсунь-Шевченковского. Тем же числом было датировано письмо:

«Дорогой мой!» — ему показалось, что эти слова прочитал не он, а их произнесла Оля. — Сейчас ночь, я сижу у телефона, пишу тебе письмо и плачу. В последние дни я вдруг остро почувствовала, что не пройду войну до конца. Это чувство крепнет во мне с каждым днем, порой кажется, что жизнь оборвется сию минуту, стоит только выйти из окопа. Я не могу объяснить своего состояния, это очень сложно, но именно предчувствие близкой смерти заставляет меня писать тебе, так как сказать обо всем, что думаю, не решусь. Ты много бывал в боях, многое видел и пережил и, верю, поймешь меня. Я не оригинальна в своих мыслях и чувствах, с ними уже не один солдат ушел из жизни, хотя никто не хотел расставаться с ней. Ты не представляешь, как горько умереть в девятнадцать лет, когда ты молода, полна сил, когда любишь, когда жизнь, несмотря ни на что, прекрасна. Я узнала, что такое любовь, что значит любить, но так никогда не узнаю, что значит быть любимой. Наверное, это высшее счастье для женщины. Но мне его не дано.

Это письмо и фотографию тебе передадут, когда меня уже не будет. С фото ты можешь поступить как захочешь: отослать моей маме или оставить себе. Может я слишком наивна, полагая, что ты сохранишь его как память о девчонке, которая полюбила тебя и которая по неопытности не знала, как совладать со своей любовью. Возможно все было бы иначе, если бы ты сделал шаг навстречу, но, увы, твое сердце оказалось закрытым для меня.

Я очень хочу, чтобы с тобой не случилось беды, чтобы ты увидел радостный день победы и вспомнил, что к нему шли, но так и не дошли миллионы солдат и среди них Ольга Еременко. Живи, будь счастлив. Я мысленно обнимаю тебя, целую и плачу. Прощай, Оля».

Александр долго находился под тяжелым впечатлением гибели Ольги. Ее фотографию он хранил вместе с письмом в томике Лермонтова. Его не покидало чувство вины перед Олей, хотя и понимал, что нельзя винить человека за то, что он не мог полюбить другого...

* * *

Думая об Оле, Александр лежал неподвижно, устремив взгляд в небо. Тишина наполняла лес. Вокруг стояли ели и сосны, защищая землю от солнечных лучей.

На базе все еще спали, и только часовой Юрий Игнатьев медленно передвигался от ствола к стволу. На нем была пятнистая плащ-палатка, и, когда он останавливался в зарослях сосенок, Александр терял его из виду.

Знакомясь с группой Волчкова, Александр обратил внимание на Игнатьева, живого подвижного парня, шумливого, неугомонного, который не давал покоя товарищам, острил, шутил, сыпал анекдоты. Александру показалось, что он где-то раньше встречал этого солдата: очень запомнилось его красивое лицо с глубокой морщинкой на самой переносице. Он пытался вспомнить, когда и при каких обстоятельствах судьба свела его с ним, и каждый раз возвращался к одному и тому же событию: снежная поляна в черных воронках от мин и снарядов, низкорослый березовый лес, подернутый утренним туманом, и на опушке — воздушные десантники в белых халатах.