В чаще лесов - [41]

В одно мгновение они покрывают в полном комфорте большее расстояние, чем мы можем преодолеть за неделю изнурительного перехода. Лесная чаща для них — просто унылая местность, через которую хочется пролететь как можно скорее. Кому из них придет в голову взглянуть на нее и представить себе, что за зеленым покровом скрываются выносливость, голод и страдания?

Но мои мысли привлекают не пассажиры, а сам самолет, столь ловко и красиво парящий в воздухе и с одинаковым успехом способный перевозить как спекулянта, так и крестьянина.

Наконец силуэт самолета исчезает, его тень быстро скрывается за чащей лесов, его рокот стихает и совсем забирает. Я возвращаюсь в свой приникший к земле барак, неподвижно застывший в этой глухой, первозданной местности.

57

Помню, в детстве мне приходилось слышать о лесе, который мы мысленно представляли себе, сидя на уроке английского языка в средней школе. Это был Арденнский лес[41], где в ручьях плыли книги и повсюду царило добро. Здесь Орландо развешивал на сучьях тексты своих стихов, где их находила прекрасная Розалинда. Под покровом зеленой листвы происходили вздорные размолвки, а рощи служили сценой нежных примирений.

Но для нас ручьи — это просто безмолвные тропы, а добра здесь нет и в помине. Порой, эвакуируясь с какого-нибудь места, мы также оставляем листовки, прикалывая их к деревьям, но это призывы к войскам повернуть оружие против своих офицеров и перейти на нашу сторону. Здесь нет пустых размолвок, а есть лишь смертельная вражда в драматической, не знающей компромиссов борьбе, и когда главные действующие лица в этой драме приходят в столкновение, то зеленая завеса содрогается от выстрелов, а прогалины устилаются трупами.

Да, этот лес совсем иного рода!

58

Наш барак — это рабочий кабинет в чаще лесов. Сидя здесь, я думаю о том, как живут подчас революционеры в городах западного мира. Они встают поутру в своих квартирах, не спеша завтракают, прочитывают доставляемую им на дом утреннюю газету, а затем подъезжают в метро или на автобусе к месту своей работы, где плавно и мягко шуршат лифты, где в конторах устроены жалюзи и стоят телефоны, где достаточно одного дня, чтобы назначить и собрать заседание комитета, где тихо жужжат приводимые в движение электричеством мимеографы и где только что отпечатанные листовки можно тут же распространять на улице среди прохожих. А затем они возвращаются преспокойно домой, чтобы вкусно поужинать, посмотреть телевизор, пойти в театр или почитать книжку, лежа в постели с лампочкой, включенной у изголовья. Даже действуя в подполье, спишь порой на мягкой постели.

Но в стране, подобной Филиппинам, всякий, вступающий на путь революционера, покидает свой домашний очаг и ведет жизнь, полную лишений. Голодает он сам, голодает и его семья. Он словно берет свою жизнь в руки и вешает ее на тонкую ниточку. Его подполье — это продуваемая насквозь пещера, где ему приходится оберегать в ветреную ночь свой зыбкий огонек.

Наш рабочий кабинет — это барак в чаще лесов.

59

Дождь!

Вот враг, что преследует нас неотступно, нанося нам удары на всех тропах и осаждая каждый барак. Еженощно слышим мы, как он барабанит своими бесчисленными перстами по нашей крыше и стенам. Каждый участок в лагере он превращает в болото, и, чтобы зайти к соседу, в уборную или спуститься к ручью за питьевой водой, проделываешь мучительную прогулку по противно чавкающей грязи. Когда мы возвращаемся с купания, ноги по колено в грязи. Наша парусиновая обувь не успевает просыхать и всегда покрыта грязью; до нее противно дотронуться, и мы оставляем ее за дверью.

Однако, промокнув, нетрудно и обсушиться, можно и счистить с себя грязь. Подлинное же, подспудное зло — это медленный процесс гниения под влиянием сырости. Гниет все: одежда, что не успевает просохнуть в заливаемых дождями бараках; обувь, что превращается в клочья, когда идешь по тропе; рвущиеся лямки и пахнущие тлением заплесневелые одеяла. Съестные припасы также быстро плесневеют в лесу; их нельзя долго хранить. Плесенью покрывается и лента для пишущих машинок, валики становятся липкими, сыреет бумага для мимеографа, типографская краска расплывается и образует на ней кляксы, а все металлические части покрываются ржавчиной. Влага проникает и в вырытые в земле укрытия, которые мы оставляем за собою, разрушая все, что мы закладываем в них на хранение. Видимо, дождь не утихомирится, пока окончательно не доконает нас.

Мы чрезвычайно обеспокоены судьбой наших книг: у нас их так мало, а книги по теоретическим вопросам почти не восстановимы. Нам приходится писать и размножать на мимеографе тексты всех учебников для наших курсов. Как бы мы ни обертывали их — тканью, пластиками, бумагой, холстом, — влага все равно проникает внутрь и разрушает все. Первое, что мы делаем, промокнув после похода в речной и дождевой воде, — вынимаем книги и сушим их у очага или на солнце. Мы храним их в самом сухом уголке барака. Но ничего не помогает. Переплеты отклеиваются, коленкор отстает от картона, страницы рассыпаются, стоит лишь дотронуться до них рукой. Старательно и кропотливо сшиваем вновь страницы, а когда они безнадежно крошатся, перепечатываем текст книги заново на машинке. Как и мы сами, наши книги гордо выдерживают все испытания.