В бурном потоке - [54]

Позднее, при инспектировании клуба Югендвера, Ранкль рассердился на декоратора, который по невежеству или из наглости украсил праздничный зал красными гвоздиками, и их удалось лишь на скорую руку заменить тощими гирляндами из дубовых листьев.

Когда Ранкль вернулся в «Богемскую корону», ему пришлось с любезным видом вытерпеть от Тильды длиннейшую головомойку. А остаток дня он провел, исправляя свою речь: тут смягчал ядреное народное выражение, которым особенно гордился, там совсем вычеркивал или снова вставлял уже вычеркнутое — до тех пор, пока у него голова не пошла кругом, и он был, кажется, готов просто порвать рукопись. В довершение всего пришла телеграмма от депутата с сообщением, что он быть не сможет, а Ранкль надеялся, что присутствие упомянутого депутата придаст еще больший блеск и празднеству, и его собственной особе.

Поэтому не удивительно, что выступление Ранкля оказалось сплошным провалом. Невзирая на безупречно действовавшую клаку из членов гимнастического ферейна, слушатели остались холодны, и даже когда он, желая разжечь себя и других, под конец отложил исправленную рукопись и сымпровизировал выпад против ползучего внутреннего врага, а именно — славянского змеиного отродья, словам оратора недоставало металлического звона и заражающего воодушевления. Отзвук был весьма вялым. К концу речи публика, уже не сдерживаясь, кашляла и перешептывалась.

Обозленный, сидел он потом в углу зала, спиной к сцене, на которой один за другим следовали остальные номера праздничной программы, — показательная гимнастика дамской группы, выступление трио трубачей «Лорелея» и заключительная сцена драмы об Арминии{39}, сочиненной местным руководителем Югендвера.

Когда оркестр заиграл марш Радецкого, чем завершалась вся официальная часть праздника и что должно было послужить сигналом к общему дружескому веселью, Ранкль встал и начал пробираться к выходу. Гардеробщица заставила его довольно долго дожидаться шляпы и трости, и он смог уйти, только когда загремел туш в последних тактах марша. Сейчас же вслед за этим с десяток грубых мужских голосов затянул «Стражу на Рейне».

Слова о «зове, подобном лязгу мечей и грохоту волн», подействовали на Ранкля как электрический ток. Сам того не замечая, он начал взмахивать тростью, словно маршировал с саблей в руке под музыку во главе отряда. Медленно, слишком медленно для него, хор стал крепнуть. Ранкль уже совсем было приготовился подпевать громовым голосом, подавая пример, когда посередине зала вдруг возникла какая-то суматоха. Она все росла, расходясь кругами. Поднялся крик, поглотил песню, усилился, сначала ничего нельзя было разобрать, но затем до Ранкля отчетливо донеслись слова:

— Скандал!.. Бомба с вонючим газом!.. Полиция!

Бурлящее волнение охватило теперь всех, находившихся в зале.

Кто-то орал:

— Две женщины упали в обморок! Врача!

Визжали дети. Зазвенел пожарный колокол. В воздухе, подобно туче, скоплялась паника.

Что-то внутри Ранкля отдало ему приказ. Работая локтями и плечами, он протиснулся к ближайшему столу и вскочил на него.

— Спокойствие! Никакой паники! Прошу всех слушать!

Шум начал стихать. Расстроенные лица, полные ожидания, обратились к Ранклю, а он, словно заклиная, поднял обе руки. На нескольких гостей, продолжавших что-то вопить, цыкнули. Воцарилась полная тишина.

Ранкль подождал еще секунду и загремел (да, теперь в его голосе опять звенел металл):

— Господа, германские мужчины и женщины! Вонючая бомба, брошенная кощунственной чешской рукой…

Его прервали возгласы бурного одобрения:

— Браво! Хайль! Долой чехов! Позор!

Только после довольно продолжительной жестикуляции Ранклю удалось опять заставить себя слушать.

— Камрады! Перед лицом этого наглого выпада против наших патриотических и национальных чувств мы должны немедля сплотиться в стальную фалангу, с тем чтобы восстановить и покарать…

Но он не смог договорить. Вокруг вновь бурно выразили одобрение, вдвое, втрое сильнее, чем в первый раз. Гимнастический ферейн единодушно затянул песню, которая со времен рыцаря фон Шёнерера, первого истинного германца в венском парламенте, прочно вошла в репертуар каждой исконно немецкой боевой демонстрации, происходившей в чешских пограничных местностях:

Мы крепко

Держимся друг друга!

Лишь сунься, жид!

Лишь сунься, чех!

Ура! Хеп-хеп!

Забьем мы всех.

И это доблесть, а не грех.

Кто именно выдавил оконное стекло? Кто крикнул, что это дело рук чешских провокаторов? Кто бросил лозунг: «Марш протеста — через чешские кварталы!»

Трудно было бы установить, да никто и не помышлял о том в общей сумятице — все рвались на улицу.

На улице Ранкль вдруг оказался в первом ряду шествия, которое пело, выло, свистело, топало, толкалось, теснилось. Он стал искать Нейдхардта или еще какое-нибудь знакомое лицо, но никого не увидел. Ему вдруг стало жутко. Как он попал сюда, в какие неприятности может его вовлечь эта… да, эта не знающая удержу чернь?

Он даже вспотел. Судорожно искали его взор, его мысль какую-нибудь возможность выбраться и исчезнуть.

Тут из мрака какого-то переулка вынырнул инструктор по гимнастике в сопровождении нескольких членов ферейна и деятелей Югендвера. Не успел Ранкль опомниться, как крепкие руки подняли его на плечи двух дюжих спортсменов.