В бурном потоке - [46]

Паковский, чтобы утешить друга, напутствовал его следующим изречением: даже у злой мачехи бывают свои приятные стороны, и самое отвратительное невезение может обратиться в удачу, что неожиданно быстро и подтвердилось.

Под давлением союзников министр-председатель русского Временного правительства Керенский отдал приказ о наступлении. Особые избранные полки, еще не «зараженные» все усиливающейся большевистской пропагандой мира — среди них были и чехословацкие воинские подразделения, о которых по этому случаю впервые было упомянуто в русских военных сводках, а затем и в австрийской печати, — в «самоубийственном» рывке прорвали фронт австро-венгерской военной группировки, находившейся под командованием эрцгерцога Иосифа-Фердинанда. Началось контрнаступление. Чтобы продолжать его, спешно понадобились резервы, которые и были подтянуты из тыла. Будейовицкому гарнизону тоже пришлось послать один маршевый батальон. Его составили из тех частей, которые только что вернулись с маневров. Приказ о выступлении был дан так внезапно, что Паковскому удалось только на несколько минут забежать к Францу Фердинанду — попрощаться.

— Ну, sursum corda[43], извлеки свое сердце из штанов, как говаривали древние, — успокаивал Паковский друга, который был чрезвычайно потрясен, — у тебя все основания бодро взирать на жизнь. На тебе еще раз можно убедиться, что любовь — небесная сила. Я очень жалею, что тоже не переспал с этой Фифи. Тогда я мог бы, как и ты, сражаться теперь с гонококками, а не с русскими. Но, ради господа, не строй ты такой похоронной рожи! Я еще не внесен ни в один список погибших. Ты же знаешь, я всегда считал, что война — не занятие для людей разумных. А я имею нескромность причислять себя к ним. Ergo[44], там, где стреляют, — мне делать нечего. Нет, уж пусть господа из верховного командования проигрывают свою войну без Винци Паковского. До свидания!

Он исчез так внезапно, что Франц Фердинанд не успел возразить ему ни слова. Да и что мог возразить Франц Фердинанд? Как обычно, его чувства и его желания были ему неясны. Действительно ли он рад, или ему жаль, что он остается в одиночестве, исключенный из общей судьбы уходящих на фронт однополчан? Он не знал, как ни старался разрешить для себя этот вопрос.

Впрочем, Винци Паковский отбыл не сразу. Его фамилия — вследствие какой-то так и не выясненной ошибки — попала в список слабоумных солдат, которые должны были пройти особую комиссию из врачей-психиатров. После того как эксперты установили, что хотя Паковского отнюдь нельзя назвать психически полноценным человеком, но в целом к военной службе он вполне пригоден, его маршевый батальон уже был на фронте. Таким образом Винци получил трехнедельную отсрочку до отправки следующего батальона.

IV

Лагерь военнопленных, охрана которого каждую неделю назначалась из другой воинской части будейовицкого гарнизона, находился на расстоянии доброго часа ходьбы от города, несколько в стороне от Линцевского имперского шоссе, на краю широкого котлована. Когда-то здесь добывали глину для находившегося по соседству кирпичного завода, а после начала войны его длинные, давно пустовавшие сараи были наскоро переоборудованы под убогие лагерные бараки. В первую очередь сюда сослали около трехсот интернированных гражданских лиц из «ненадежных» пограничных местностей, главным образом украинцев из Галиции и Буковины. Австрийские чиновники, на которых были возложены их устройство и охрана, считали этих людей просто-напросто «бандой готовых для виселицы государственных преступников и ирредентистов», чье дальнейшее существование — лишь трудно переносимое общественное зло. Однако этому печальному явлению должен был вскоре, и отчасти с помощью самой природы, наступить конец. Весной 1915 года среди интернированных разразилась эпидемия дизентерии и унесла почти всех. Они покоились в общих могилах по десять — двенадцать человек под березовыми русскими православными крестами, — в этом отношении чиновники были очень терпимы; лагерное кладбище, в отличие от самого лагеря, который занимал все ту же тесную территорию, непрерывно расширялось и к концу третьего военного года заняло уже две трети котлована, в котором прежде брали глину.

Вот эти-то бараки вскоре после «убыли интернированных гражданских лиц» были заселены, по желанию предпринимателей, нуждавшихся в замене своих мобилизованных рабочих, русскими и итальянскими военнопленными.

Пленные проводили в лагере только ночи и воскресные дни. Все будние дни они с утра до вечера работали вне лагеря: русские — на двух лесопильнях на краю обширного лесного массива по ту сторону котлована; итальянцы — на стройке новой трассы Линцевского шоссе. Рабочие колонны, получив на каждые восемь человек по четыре литра баланды и по одной буханке солдатского хлеба, выходили рано утром под конвоем из ворот обнесенного колючей проволокой лагеря и возвращались только к ужину, состоявшему из миски распаренных сухих, овощей и желудевого кофе без сахара. Относительно сытнее был обед, который они получали на работе за счет предпринимателя. А средства, отпускавшиеся военным казначейством Австро-Венгрии на их питание, лагерная администрация клала себе в карман. В день отдыха господня не было ни выхода на работу, ни обеда. Поэтому вполне понятно, что воскресное настроение у пленных оказывалось весьма унылым. Не лучше оно было и у охраны, ибо в свободный от службы день постоянно приходилось стоять в карауле.