В бурном потоке - [47]

Фельдфебель Шимович, недоучившийся студент-юрист, который в роте Франца Фердинанда распределял наряды, в свое время дотянул только до помощника секретаря суда в Тренчине. Свою неудачу на гражданском поприще он пытался возместить особенной казарменной лихостью, а свое словацкое происхождение, ощущавшееся им как недостаток, — вызывающей и подчеркнутой верностью Габсбургам. Из-за его подхалимничанья перед начальством и в то же время тиранских замашек по отношению к нижестоящим солдаты прозвали его «лизун и задавака». Воскресную службу в охране он, как правило, навязывал тем, кто не пытался купить его благосклонность подношениями или был с ним по каким-либо причинам не в ладах. Несмотря на щедро приносимую дань вещами и деньгами, Франц Фердинанд принадлежал к числу солдат, к которым Шимович относился с ярко выраженной неприязнью. Причиной тому был некий печальный случай. Однажды молодой Ранкль забрел после вечерней зори на зады «Солдатского казино», а в это время как раз некоторые солдаты, считавшие свою отправку на фронт делом рук Шимовича, сводили счеты с «лизуном и задавакой»: они схватили фельдфебеля и бросили его в бочку с нечистотами. То, что Франц Фердинанд оказался свидетелем его унижения, Шимович никогда не мог ему простить. Вот отчего Францу Фердинанду и в это воскресенье пришлось нести караульную службу в лагере военнопленных.

При обычных обстоятельствах он отнесся бы к этому совершенно спокойно. Все равно он не знал бы, чем ему занять свободный день в унылой провинциальной дыре Будейовицах. Но в этот день в городском театре шел гастрольный спектакль — «Польская кровь» с участием Леоры Бухгольц-Феррари, первой субретки пражского опереточного ансамбля, горячими почитателями которой были в свое время и сам Франц Фердинанд, и все его соученики, а Паковский, знакомый с кассиршей театра, раздобыл для себя, Франца Фердинанда и ефрейтора батальонной кухни бесплатные билеты. По совету ефрейтора и вопреки настойчивым предостережениям Паковского, который упорно не доверял «фельдфебелям, бешеным собакам и прочим подобным элементам», Франц Фердинанд, вооружившись двумя коробками довоенного «Мемфиса», подступился к Шимовичу, чтобы попросить, в виде исключения, освободить его от караульной службы. Фельдфебель вышвырнул его вон, предварительно все же сунув сигареты в карман. Так как эти две коробки сигарет остались от посылки Оттилии ко дню его рождения и он долго берег их, потеря вызвала у Франца Фердинанда более мстительное чувство, чем это было ему присуще. А в одинокие часы стояния на посту и патрулирования возмущение тем, что он лишился сигарет и возможности пойти в театр, а также произволом Шимовича разрасталось все сильнее, словно опухоль от укуса шершня. К тому же моросил бесконечный дождь, и по окончании дежурства ему предстоит в течение многих часов наводить чистоту и блеск, иначе в понедельник, при очередном осмотре оружия и амуниции, он заработает штрафные учения или гауптвахту.

— Одним словом, мерзость… мерзость… мерзость до тошноты, — повторял без конца Франц Фердинанд, маршируя взад и вперед по предписанному для караульных пути — от угла до угла лагерной ограды.

От земли шел пар. Горизонт был затянут дождем и туманом. Взгляд различал только длинный ряд могильных крестов — с одной стороны и облезлые стены бывших заводских сараев — с другой.

В одном из бараков, где помещались русские, пели. Франц Фердинанд знал эту песню. Пленные пели ее каждое воскресенье. У нее была жалобная мелодия, она лилась и лилась, но в конце вдруг делала как бы резкий скачок, строптивый и угрожающий. Песня эта очень подходила к месту, ко времени, к погоде, к однообразному шуму дождя, к тускло-серому цвету нависших туч, к печали лагерного кладбища, к ограде из колючей проволоки, к безнадежной жизни пленных и солдат.

Царь испугался,

Издал манифест —

Мертвым свободу,

Живых под арест{35}.

Кто-то, подписавшийся просто «старый хрыч с Восточного фронта», нацарапал на стене умывалки эту песню в корявом переводе, «чтобы разогнать скуку у всех, кто должен нести здесь эту сволочную службу»; Паковский однажды обнаружил ее и выправил опытной рукой. Франц Фердинанд присутствовал при этом. С тех пор текст и запомнился. Теперь он невольно стал тихонько подпевать:

Царь Николай

Издал манифест —

Мертвым свободу,

Живых под арест.

Ветер, дувший до сих пор со стороны лагеря, повернул, и песня оборвалась, но вот пение донеслось снова:

Коли убьют

От родимых вдали,

Пожалует царь нам

Шесть пядей земли.

Шесть пядей, мужик,

Да березовый крест…

Снова повернул ветер, снова оборвалась песня и больше не возобновилась. Франц Фердинанд, остановившийся, чтобы послушать, вдруг уловил вместо напева несколько тихо произнесенных слов:

— Ты… камрад!.. Камрад!

Прошло несколько секунд, прежде чем Франц Фердинанд сообразил, что слова эти относятся к нему. Он оглянулся вокруг. Неподалеку от него, прислонясь к одному из столбов проволочной ограды, стояла долговязая фигура в развевающейся русской шинели земляного цвета и кивала, подзывая его.

Согласно лагерному уставу, всякое общение между пленными и охраной строго воспрещалось. Пленные имели право приближаться к колючей проволоке не ближе чем на десять шагов, и караульным был отдан приказ стрелять, в случае если нарушивший это правило при первом окрике не остановится. Однако, с тех пор как существовал лагерь, такие инциденты имели место только в чрезвычайно редких случаях, да и то уже очень давно. Как правило, караульные преспокойно разрешали пленным подходить к самой проволоке и выменивать на табак или хлеб медные кольца, выточенные из неразорвавшихся снарядов, березовые портсигары, деревянных змеев, туески из лыка и другие поделки.