В бурном потоке - [10]

— Слушайте, вы, не лезьте вперед! Конечно, лезете! И так бесцеремонно, так невоспитанно, как может только…

Вагон трамвая, обвешанный гроздьями пассажиров, пристроившихся на подножках, прогрохотал мимо, не останавливаясь. Ожидавшие заворчали и задвигались. Толстуха начала громко по-чешски ругать и городское управление за экономию, и войну, и все это австро-венгерское болото.

Ранкль заявил, что не может допустить подобных разговоров. Стоявшие поблизости приняли сторону толстухи, стали угрожать ему кулаками и тростями. Однако появление вагона, который еще мог взять пассажиров, изменило ситуацию. Все ринулись к нему. Когда он, звоня, снова отошел, на стоянке осталось всего несколько человек и среди них — оба Ранкля. Толстуха стояла на задней площадке отходящего трамвая и насмешливо размахивала зонтом.

Часы на колокольнях Старого Места начали бить. Франц Фердинанд считал удары: раз, два, три… до семи. Он зевнул, поспешно прикрыл рукою рот и сказал с гримасой боли:

— Ой, как разболелась голова! Я чувствую себя совсем плохо. Ведь я сегодня могу не идти в школу, отец?

— Разумеется, ты пойдешь в школу, — прорычал Ранкль. Но тут он вспомнил, что ведь теперь они на дружеской ноге с сыном, и поэтому продолжал более мягко: — Легкое похмелье не может свалить с ног немецкого юношу. В армии еще не такое будет, а придется исполнять свои обязанности… Ну, пошли! Торчать здесь не имеет никакого смысла! Мы возьмем извозчика.

Наконец они нашли извозчика, но его экипаж принадлежал к числу давно выбывших из строя. Только война заставила извлечь его из темного угла сарая и опять пустить в работу, как поступали и с человеческой рухлядью, чтобы заткнуть становившиеся все более многочисленными прорехи на внутреннем фронте. Кучер, бескровный и, пожалуй, еще более отощавший, чем его облезлая кляча, сначала и слышать не хотел ни о каких седоках. Он, мол, ездил всю ночь и сейчас ему пора домой. Все же он дал уговорить себя, но потребовал втрое против обычной цены. С зубовным скрежетом Ранкль был вынужден согласиться. Лошадь поплелась тряской рысцой. В ответ на нетерпеливые понукания Ранкля кучер только вяло почмокал, что не произвело на клячу никакого впечатления.

Охваченный отвращением, Ранкль откинулся на рваные подушки спинки и стал смотреть на проплывающие картины улицы. Морщины отвращения, идущие от ноздрей к углам его рта, стали еще глубже. Экипаж переехал Влтаву, и теперь они оказались на Малой Стране. На тротуарах кишели люди в поношенной одежде, спешившие на работу или охотившиеся за чем-нибудь, что можно выторговать подешевле. Сухое постукивание деревянных подметок было отчетливо слышно. Оно покрывало все остальные уличные звуки. Перед лавками, которые еще не открылись, стояли старики с ручными тележками, женщины с детскими колясками и дети, накинувшие на головы мешки из-под картофеля. На витринах были выставлены одна бутафория и рекламные плакаты. На одном, особенно часто встречавшемся плакате, восхвалялось новейшее изобретение супруга фрау Тильды. Гигантский бульонный кубик назывался «Матильда», что особенно раздражало Ранкля. Между крышами висел туман, серый, словно гигантская пыльная тряпка. По обеим сторонам мостовой лежал снег грязновато-коричневыми кучами, напоминавшими могильные холмики. Какое запустение теперь в городе! Ранкль никогда еще не видел этого с такой ясностью, как теперь, когда его взор после бессонной ночи был и утомлен, и особенно зорок. Кроется ли за этим запустением только обычная славянская распущенность или что-то другое?

Непонятно почему, ему вспомнилась еще и Оттилия. Представилась сцена, которую она ему непременно закатит по случаю его ночной гулянки. «Ах, пусть идет к…» Отогнав эти мысли, Ранкль продолжал свои наблюдения. Фасады домов, уже давно не крашенные, были как будто покрыты коростой. У многих дверей недоставало ручек; после последнего сбора металла для нужд войны их так и оставили, — несомненно, преднамеренно, ибо было сколько угодно ручек из эрзац-материалов, и даже очень красивых, с патриотическим dessin[11], но как раз это-то и не нравилось чешским домовладельцам, всем этим Но́вакам и Прохазкам или как еще их там зовут. Патриотизм здесь, очевидно, не в чести, это ясно. С афишных тумб свисали лохмотья сорванных объявлений австро-венгерской расцветки. На ветру развевался флаг. Вероятно, он был вывешен еще в начале войны, и его так и не сняли; теперь он имел вид совершенно непристойный — весь в дырках, как лохмотья бедняка. Куда ни глянешь — всюду признаки недоброжелательства и враждебности чехов по отношению к государственной власти. Уж это у них в крови, с пеленок. Разве, например, ученику Грдличке, стипендиату и сыну почтальона, не следовало быть особенно лояльным, а он прилепил на стенку в уборной картинку с изображением союзных монархов, да еще вверх ногами? К счастью, Ранкль был председателем комиссии, расследовавшей этот случай, и он уж позаботится о примерном наказании виновного.

Перед «попугайской» казармой, названной так из-за ярко-зеленых отворотов на мундирах австрийского пехотного полка номер сто два, который был здесь расквартирован, пришлось остановиться; улицу блокировали боснийские солдаты в голубых мундирах и красных фесках. Их штыки были тусклы и темны. «Смазаны», — констатировал Ранкль со знанием дела. И тут же почувствовал жутковатое удовольствие, вспомнив бесчисленные рассказы о том, что боснийцы будто бы никогда не вытирают кровь со своих штыков; что они легко звереют и без водки; что их мало интересует, против кого они идут в бой, почему их все чаще стали использовать на так называемом третьем фронте — против внутреннего врага.