В большом чуждом мире - [114]

Но вскоре уже три судна — «Морона», «Напо» и «Путумайо»— поднимались по извилистой Укайяли. Вид горной цепи Канчауайя поражал взор: многие из членов экспедиции годами не видели камня, а некоторые впервые в жизни узрели такое нагромождение скал. В Канчауайе нет ничего особенного, она не так уж красива, но простые камни в мире ила, растений и воды превращаются в драгоценные.

Суда входят в устье Пачитеа. Кашибы населяют правый берег. Руководитель экспедиции префект Арана отряжает индейцев канибов отыскать нескольких мирных кашибов, живущих на левом берегу. Затем все высаживаются на острове Сетико, в трех милях ниже острова Чонта, где случилось несчастье, чтобы воинственные кашибы не услышали шума винтов и не насторожились.

На следующий день отряд выходит на лодках и каноэ, управляемых замиренными индейцами, и багровым жарким вечером достигает острова Чонта. Индейцы проводники сообщают, что жилища кашибов — лигах в шести в глубь леса, а вождь их — жестокий Янакуна. Решают идти ночью, чтобы напасть на спящих и взять их в плен.

И вот в сельву входят: солдаты, вооруженные винтовками; сорок индейцев — проводники и канибы, запасшиеся стрелами и жаждущие отомстить за прежние поражения; префект Арана; десять моряков с карабинами и достопочтенный отец Кальво с крестом.

Следуя за проводниками, острый взгляд которых пронизывает мрак, отряд идет всю ночь, не видя ничего, кроме деревьев и троп, утыканных острыми кольями, — индейцы специально вбивают их в землю, чтобы враги повредили ноги. В четыре утра каратели обнаруживают лодку, оставленную прежней экспедицией на берегу, и удивляются, как смогли кашибы проволочь ее через лесные дебри до этой глуши. Уже при свете они добираются до каких-то домиков. Домики совершенно пусты. Вперед! Пройдя большую банановую рощу, они снова оказываются в девственном лесу и наталкиваются на странные хижины, очень низкие и продолговатые, крытые пальмовыми листьями, с узкими щелями вместо окон. Кашибы пользуются ими во время охоты. Умея подражать крику животных и пению птиц, они прячутся внутри и кричат по-оленьи, или воркуют, как голуби, или стонут, как фазаны, и те спешат к своим мнимым сородичам, пока из щели не вылетает заостренная стрела, бьющая без промаха. Однако и здесь никого нет, и нигде не видно свежих следов. Внезапно слышится грохот барабана; ориентируясь по нему, отряд выходит к лесной поляне, где с полсотни индейцев с женщинами и детьми справляют праздник. Они пьют масато[32] и пляшут вокруг костра. По своим обычаям, кашибы сжигают трупы врагов, растворяют пепел в масато и пьют. Несомненно, тела Та-вары и Веста подверглись той же участи, и праздник идет с тех пор. Начинается паника, индейцы бегут, оставив несколько трупов, три женщины и четырнадцать юношей взяты в плен. Среди женщин оказывается жена самого Янакуны; крича и отбиваясь, она срывает с шеи ожерелье из прокаленных зубов и швыряет под ноги Аране. Отряд движется в обратный путь, но не проходит и пол-лиги, как яростные крики возвещают о появлении новых индейцев, которые, стреляя, выскакивают со всех сторон, явно намереваясь отбить пленных. Многие расплачиваются жизнью за свою безрассудную отвагу, но это лишь раззадоривает остальных и вызывает желание мстить. Янакуна носится взад и вперед, кричит, подбадривает свое войско. Почти в упор он пытается выстрелить в солдата — и катится на землю с пробитым лбом. Смерть вождя ожесточает индейцев, они нападают еще неистовей, но винтовки и карабины удерживают их на расстоянии, и отряд продвигается дальше, заливая сельву кровью и усеивая трупами. К пяти вечера Арана со своими людьми выходит к острову Чонта. Весь день сюда сбегались кашибы, и теперь песчаный берег бурлит яростной, щетинящейся стрелами толпой. Но уже подошли все три судна, получившие приказ ожидать отряд в этом месте. Не знакомые с артиллерией индейцы уверены, что враг в ловушке, пройти отряд не сможет. Суда выстраиваются одно за другим, и в решающий момент, когда индейцы готовы пронзить тысячью стрел всякого, кто высунет голову, разом бьют пушки. Эхо и новые залпы, как гром, разносятся над сельвой. В столь густой массе шрапнель косит наповал, а оставшиеся в живых кашибы с воплями кидаются в чащу по набухшему от крови песку, топча изуродованные трупы и корчащихся раненых.

Это место назвали «Портом Кары», и, чтобы утвердить свою власть, экспедиция продолжила путь вверх по Пачитеа.

С этого времени и началось покорение сельвы. Эпоха каучука стала его апогеем, но покорение еще не закончилось. Тысячи отважных людей пришли сюда за каучуком. Их вели жадность и бесстрашие, доведенные до предела и извращенные до варварства там, где закон начертан на дуле ружья. Многие храбрые племена индейцев продолжали сопротивление, но их безжалостно истребляли. Участь замиренных и покорных была не лучше, их превращали во вьючных животных. Но временами и они поднимались, чтобы стряхнуть с себя гнет…

 С каждым днем все меньше индейцев приносило каучук в Кануко. Дон Ренато счел за благо уйти, уступив пост, а заодно и людей вместе с их долгами, Кустодио Ордоньесу. Тщетно Аугусто Маки просил отпустить его. Он был должен сто солей, и пришлось остаться. Он стал пленником вдвойне — у хозяина и у сельвы. Если убежать в чащу, заблудишься, а чтобы идти по реке, нужны и лодка и опыт, иначе не одолеешь порогов. Жизнь в Кануко текла медленно и тягостно. За бараками стеной стоял лес, впереди была река, па другом берегу — опять лес, а вверху — небо, затянутое плотными тучами или расплавленное жарким солнцем. Каждые полмесяца — месяц из Икитоса приходило суденышко, привозило продукты и почту, забирало каучук. Только оно и связывало промысел с внешним миром. Привозили и спиртное, и начальство напивалось, особенно Ордоньес. Тогда он принимался палить из револьвера и мучить пятнадцатилетнюю индианку Майби. Во время ливней река выходила из берегов, а потом отступала на середину русла, обнажая широкие пляжи, где откладывали яйца водяные черепахи. Если столетнее дерево падало, расщепленное молнией, на этом месте десять других радостно тянулись к солнцу. Сельва бессмертна благодаря плодородной почве, животворному теплу, обильным дождям и яркому солнцу. Глядя на нее, легко понять, что жизнь ее не в корнях и не в плодах, а в стихийных силах.