«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе - [141]

Опасения Нибура вызывало то, что религия абсолютизирует и морализирует политические расчеты, в действительности предназначенные для реализации частного интереса. Однако он допускал, что так называемые иллюзии религии могут сыграть в политике определенную роль, сплачивая людей «вопреки социальным конфликтам». В этом, по его словам, заключается «уникальный дар, приносимый религией человеческому духу». Секулярное воображение, как полагал Нибур, неспособно творить связи между людьми, поскольку они требуют «утонченного безумия, отвергающего непосредственные видимости ради предельно-глубинного единения»[679].

Я согласен с Нибуром в том, что религия дает обществу не просто набор идей, но и заботу о качестве жизни – более возвышенную цель, чем банальное накопление власти и богатства. Поэтому религиозная риторика вторгалась в политический дискурс именно в период эрозии или же полного коллапса моральных и духовных основ того или иного сообщества. В эпоху глобализации транснациональные силы отрезáли традиционные общества от их корней, размывая привычные социальные идентичности, оспаривая старые иерархии и лишая общество той безопасности, какую давали ему традиционные институты. Все эти аспекты глобальной эры и тщетность современного секулярного бытия особенно яростно критиковались в религиозных культурах насилия, которые мы рассматривали в этой книге. Религия была нужна им как чудесный бальзам, способный исцелить их расколотые на части миры. Для некоторых – подобно искусству, книгам или спорту – религия может становиться убежищем от политических неурядиц: именно там они находят чувство самотождественности и уверенность в традиционных источниках авторитета.

Другие люди во времена общественных нестроений находят тихую гавань в иных формах публичной жизни: к примеру, в самый разгар войны в Боснии в середине 1990‐х мечети оставались открытыми, а филармонический оркестр Сараева продолжал давать концерты по расписанию, выступая перед смешанной в плане этнической идентичности аудиторией. В Палестине единство «по ту сторону» насилия и этнических склок символизировали высшее образование, спорт, а также религия. На мой вопрос, где могли бы сойтись будущие поколения палестинцев и израильтян, сторонник ХАМАС ответил: «Наверное, в универе». Он вполне допускал, что его сын когда-нибудь мог бы учиться и даже сдружиться с сыном или же дочерью его израильского оппонента на нейтральной арене – «может быть, в каком-нибудь кампусе вашего Калифорнийского университета», предположил он[680].

«Скучаю по футболу», – признался другой молодой хамсовец журналисту, бравшему у него в израильской тюрьме интервью для документального фильма Shaheed («Мученик»). Юноша хотел стать «живой бомбой», но, прежде чем он успел подорвать себя вместе с целью – толпой безвинных прохожих-израильтян, – его арестовала местная полиция. В интервью он сказал, что ненавидит евреев: «Я презираю их, они отняли нашу землю». Однако когда его спросили про сборную Израиля по футболу, он сказал, что многие тамошние игроки классные и он даже знает их по именам. Потом журналист спросил, что бы тот сделал, если бы ему приказали взорвать себя на футбольном стадионе, битком набитом врагами – сионистами и неверными, – и юноша серьезно забеспокоился: это явно было больное место. «На футбольном поле? – переспросил он. – Нет, я бы не смог»[681].

Подобно тому, как «нейтральными территориями» посреди этнических, религиозных и идеологических неурядиц были университеты и концертные залы, футбол для бывшего смертника был важнее террористической борьбы. Таким же нейтральным пространством может стать и религия: в Израиле раввины и муллы обменивались идеями почти столь же активно, сколь их единоверцы в политике. Несмотря на то что, в отличие от искусства, образования или спорта, религия редко воспринималась как что-то нейтральное, практически в каждой традиции находилось место образам гармонии – еще более глубоким и объединяющим. В конечном счете, именно к достижению гармоничного вселенского идеала священного преображения направлена и космическая война. Парадокс, но цель всего этого религиозного насилия – мир.

Как мы видели на изложенном в этой книге эмпирическом материале, религиозные идеи часто сообщали идеологическую ясность и глубину реальному во множестве случаев опыту экономической нужды, социального угнетения, коррумпированной политики и отчаянной потребности в надежде на вознесение над тщетой современной жизни, управляемой транснациональными силами глобальной эпохи. Образ космической войны придавал этому горькому опыту смысл; некоторых участие в глобальном конфликте могло возбуждать и давало им ощущение силы. Вовлеченные в такую борьбу люди и общественные движения находили в ней свои судьбы. В подобных обстоятельствах насилие, которое для внешнего наблюдателя могло выглядеть как чудовищные теракты, внутри связанных с ним культур считается оправданным и даже разумным.

Основной целью этой книги было попытаться понять, почему в ряде предельных случаев возвращение религии в политику сопровождалось насилием, и главный мой вывод таков, что это во многом обусловлено самой природой религиозного воображения, которое всегда было склонно к абсолютизации и проецированию образов космической войны. Немалую роль в этом сыграли и будто бы взывающая к абсолютным решениям социальная напряженность исторического момента, и чувство личной униженности мужчин, стремящихся восстановить свою целостность, якобы утраченную вследствие почти что глобальных социально-политических сдвигов.