Уйма - [8]

Опускалась на копья бамбуковой рощи словно с парашютом. С яблочным треском они вошли, прошли в неё и остались там и отстаивали её, совершенно безучастную, правда, в первое мгновенье немного ворчащую и кривящуюся от боли.

Она не хотела ребёнка. Сначала боялась его рождения, потом забот о нём. Это она виновата, что казённые люди усыпили мой гипофиз.

Я видел, как уходят вверх ровесники. Я тянулся за ними. Судорожно рвался из моих остановившихся костей. Однако всё тяжелеющие гири отравления держали меня, удерживали на месте. Я глядел, как возносятся наверх сверстники, легко и ловко освобождаясь от грузил возраста, оставляя меня безжалостно в моём одиночестве. Я видел, как прорезались их невидимые крылья, на коих возносились они. Я молился о своих крыльях. Но ничего не происходило. Я рвался вверх. Я прыгал, словно кузнечик. Но так и не мог взлететь птицей. Я выпрыгивал из себя, пока не упал и не ударился затылком.

Я разбудил его. Он проснулся и расправил крылья. И я стал преодолевать гравитацию проклятья. Я настиг, догнал оставивших меня в одиночестве. Но я так боялся, что счастье быть таким, как все, продлится не долго, и потому пошёл выше и выше — без передыху. И вскоре ушёл выше иных, многих, выше всех. И снова угодил в одиночество. Так я узнал: нет никакой разницы между верхним и нижним одиночествами.

Позже, правда, Бог дал мне Мила Зину. Он дал мне её для забвения, а я думал, что для любви. Она не спасла меня от одиночества, но отвлекла на какое–то время.

Когда начался этот экстрим со мной (во мне), я думал, что он — мой и только. А когда я оглушённый им, постепенно адаптировался в нём и огляделся, то увидал: экстрим грянул над миром.

Золотые слитки плыли по растаявшей реке.

Ещё!

Бойся течения времени — оно бывает бурным.

Ещё?

Плоды кактуса похожи на баклажан. Чайки кричат, словно дети. Родной язык порой кажется неизвестным.

— Ты меня никогда не хотела.

— Э, что вспомнил!

— А ведь ты меня не хотела, и ребёнка потому и заколола препаратами. Чуть парень карликом не остался.

— Чуть–чуть не считается…

— Если бы не я, так бы и остался.

— Ты!? Причём здесь ты, пьяница!

— Насчёт пьяницы ты несправедлива. Я пью от одиночества. Это не болезнь, а лечение. Так я спасаюсь. И мальчика спас.

— Ты, спас?

— Бог его спас. А просил Его об этом я, каждый день молил.

— Ври больше. Ты и молитв не знаешь.

— Толку, что молитвы знаешь ты?!

— А то, что это я молилась за моего ребёнка, гад ты этакий!

Тут нет любви. Но есть неблагодарность, что ненависти всякой пострашней.

Ещё?!

Я видел шар, который очищался. Сначала, как яйцо, потом, как луковица, апельсин, орех…

Ещё?!

Вино мне помогло. Язык мне развязало. Оно ей всё сказало и более того.

Ещё?!

Кто знает, как зовут, тот и зовёт с собой.

Ещё.

Береги время. Даже когда его много, оно иссякает, уходит… Конечно, приходит иное время. Но то — другое, не твоё. Им распоряжается кто–то, но не ты. Ты там чужой, приживала, помеха. Будь осторожен, потому что в течении том ты не знаешь броду.

— Ты меня никогда не хотела, маман?

— Это неправда, сынок.

— Сынок?! С каких это пор, Милазина ты меня называешь сынком?!

— Я?! Милазина?

— И кто же ты?

— Нинах… — в голосе её появилось сомнение.

Она подошла к нашему допотопному лимузину, глянула в боковое зеркальце. И обернулась ко мне Элей — загорелой блондинкой с усталыми глазами. — Я Милазина, — сказала она и рассмеялась. И стала Мила Зиной.

— Те неправ. Тебя–то я всегда хотела, Маня

— Маня?

Теперь я заглянул в зеркало.

— Эммануил. Длинно. Пока скажешь — рак на горе свистнет. Не подходящее для любви имя.

— Она его никогда не хотела, даже когда ей казалось, что она его любит, — это слова Эли, которые она говорила Мане.

— Я его никогда не хотела, даже тогда в самом начале наших с ним уз, — устало произнесла Милазина, глядя сквозь Маню на Керченский полуостров. Из–под её узких босых ног осыпалась глина Тамани.

Конечно, не следует копировать мир. Бесплодное занятие переснимать или фотографировать уже созданное. Бог дал нам право и возможность создавать своё: и мир, и жизнь, и характер. И даже существо.

Ещё?!

Конечно, о смерти думать не хочется. И я счастлив тем, что имею возможность переплавлять всякие неприятные мысли в творчестве. Все или почти все мои неприятности сгорают в топке моего воображения. В огне моих фантазий.

Ещё?!

Я никогда не запоминаю афоризмы: ни свои, ни чужие. Но я всегда оплодотворяюсь от них, чтобы родить что–нибудь новенькое.

— Я спряталась у Мани на берегу Тамани…

— Вижу, сама придумала.

— Не зря же столько прожила с поэтом.

— Ты считаешь его поэтом? По–моему. Он сумасшедший.

— Обижаешь. Пестик самый настоящий поэт. Хотя слегка безумный, как все настоящие творцы.

— Но ведь я чувствую себя нормально.

— Но ты и не настоящий.

— Вот как!

— Только не надо лезть в бутылку. Разве плохо быть нормальным и вместе с тем широко известным? Ты ведь такой. А, кроме того, у тебя есть я, а у Пестика — никого. А возможно, его уже и на свете нет.

— Какое счастье, что мы с тобой оттуда вовремя слиняли. Зина!

— Ещё!

— Не понял.

— А он бы понял. Такая у нас игра с ним. Когда он расчувствуется и начинает выдавать, я ему в этот костёр хворосту подбрасываю. Слышишь. Как трещит это слово «есчо», «исчо», «ещё».