Уйма - [9]

— А я боюсь, что безумие заразно.

— Просто мы с тобой — это вовсе не мы…

— Вот–вот! Иногда ты словно бредишь. Я часто не понимаю тебя.

— Мы: ты и я — остались на полуострове. И, скорее всего, погибли. А знаешь почему? Ты ведь не любишь мыть руки. А мор тот — болезнь грязных рук, — Милазина вдруг расхохоталась и ступила на край глинистого обрыва. Тут же её понесло по склону. Маня и ахнуть не успел, как Милазина упала на осыпь лицом вниз и на какой–то миг вообще исчезла в клубе жёлтой пыли.

Маня бросился было за нею по крутизне. Но тут же увидел чуть в стороне тропку. Она была крутоватой, но ступенчатой. Он ступил на неё и что–то вскрикнуло в нём. И неведомая сила понесла его, повлекла, потащила вниз… Милазина лежала ничком. Из–под завернувшейся юбки сиреневой веточкой выглядывала ссадина.

— Ну, что ты? Больно? — частил Маня испуганно.

— Пыли нажралась, — отплёвываясь, пробормотала Милазина, — Помоги.

Он поднял её. Она показалась тяжёлой.

— Труп тяжелее живого тела, — говорила она, как в бреду.

Шла к воде, с охами присаживалась, чтобы умыться.

— Не бери в рот! — вскрикнул Маня.

Не слушая его, Милазина вошла в воду по пояс. Стала умываться. Потом через голову сняла юбку. Ссадина, видать, горела огнём. Милазина кривила губы. Гримаса, исказившая черты, оставалась ещё некоторое время после того, как вышла на песок, легла на днище перевёрнутой лодки.

— А… мор, А… мар, Омар… — бормотала она сквозь слёзы.

— Что? О чём ты снова?

Уйма уйми окоём, пойма проём перейми!

— Зина?

— Я не Зина. Меня иначе зовут.

— Прости, тебя звать Милазина.

— Меня зовут Нинах… А вот как тебя, я что–то не соображу. Хотя это совсем неважно.

— А что важно? — растерялся Маня.

— То, что я не хочу ребёнка.

— Мила, ты тут полежи. Я сбегаю наверх. Вызову скорую.

— Чайки кричат, словно детский сад на прогулке.

— Ты меня слышишь? Я сейчас вернусь. Полежи пока.

— Никуда не надо бегать.

— Но ведь тебе плохо? Тебя надо помочь. Нужна медицинская помощь.

— Ни мне, ни, тем более, тебе никакая медицина не поможет. Потому что…

— Почему же? У тебя сотрясение мозга.

— Мы с тобой элементалы.

— Как ты сказала?

— Я вижу шар, который разворачивается. Мы дубликаты. Нас просто нет. Нигде больше нет. Все оболочки утрачены.

— Успокойся, дорогая! — Маня обнял её и тут же ощутил в себе некое нечто, доселе им знаемое, ему неведомое. Он вдруг понял то, о чём она ему говорит. Осознал на невыразимом для себя уровне. Слившись с нею, он больше не разомкнул рук, потому что увидел: в самом деле, ни ей, ни, тем более, ему не поможет ни медицина, ни… А вот дальше ни думать, ни, тем более, говорить он не мог. Какая–то сила, превыше которой — он это знал теперь наверняка — ничего нет, не позволяла ему этого.

Он мог ещё некоторое время видеть. Причём далеко и зорко. Он видел то, что было перед ним развёрнуто: тот берег, холмы, маленький драндулет поэта. А в нём себя за рулём и незнакомую блондинку с грустными глазами. Машина спускалась с холмов, на которых стояли его картины. Машина ловко лавировала меж них, стараясь не зацепить, не растоптать ни одной. И чем ближе он подъезжала к берегу, тем чётче становилось видно, что за рулём сидит не кто–нибудь иной, а её хозяин и его неверная красавица жена.

— Не оставляй меня, Господи! — кричала чайка, перелетевшая пролив между Таманью и Керчью.

Драндулет спалил последний глоток бензина. Уткнувшись в прошлогодний сугроб черепашника, он со всхлипом хрюкнул и замер. Несмотря на августовскую жару, к вечеру машинёнка остыла. За ночь покрылась жёлтым налётом. И утром стала напоминать обыкновенную развалюху, брошенную за ненадобностью бесхозяйственным владельцем и, причём, давно уж.

И когда спозаранку Анапест, переночевавший в доме, открыл дверку — а искал он электробритву (растяпа–чудак, ведь поблизости на километры не было ни одной розетки!), то увидел на сиденьях слой песка в палец.

— А ты мне обросший нравишься больше, — пыталась ободрить поэта Эльвира.

— Ты мне стала тоже не безразлична.

— То ли ещё нам предстоит, Пестик!

— Кто ты? Можешь сказать, наконец?!

— Зачем? Ты ведь сам давно знаешь. Или скажешь, что не догадался?

— Я разучился думать. Живу, как в бреду. Иду бреду. Веду беду. Мне кажется, что меня давно нет. А ты — мой кошмар.

— Чем же я так тебя напугала?

— Не ты, а сон. Он пугает меня тем, что всё никак не кончается.

— Выходит, я надоела тебе!

— Я себе надоел такой.

— Какой же ты такой?

— Неуправляемый.

— Ну, это пройдёт.

— Зато всё узнал.

— ВСЁ?

— Почти всё.

— Отпустила бы ты меня! — Анапест кричал. И это был крик надежды.

— Это невозможно, мил дружок! Однако я попытаюсь. Надо же тебе показать, как не надо любить.

— Я, кажется, понял кто ты!

— Очень рада!

— Ты любовь!

— Разумеется! Если ты Вера, то я Любовь и у нас имеется маленькая Надежда. Этакая Наденька Крупская. Или всё–таки: крупная она девчонка… дама?

Эля вошла в автомобиль. И совершенно, казалось, умерший автомобильчик, затрепетал, задребезжал, завёлся и, перевалив через дюну, поехал.

— Куда же ты? — спохватился очарованный антилимузином поэт.

И тут же успокоился. А вскоре с облегчением забыл о странной попутчице. Обдуваемый горячим приморским бризом побежал вниз в бухту. Там упал на песок, потому что споткнулся. У полузасыпанного песком стола, безобразно раскинувшись, валялись пьяные нудисты. Анапест смотрел на них, как на прокаженных. Сторонясь, прошел мимо вдоль разрушенного завершающегося пиршества. Захотелось пить. И, о чудо! Нога наткнулась на массивную пузатую бутылку. Она уцелела не раскупоренной, потому что была отброшена пресытившейся рукой от стола — прочь.