Увеселительная прогулка - [7]

— Должен тебе сказать — ты мне все больше нравишься. Я уверен, ты мог бы помочь и мне.

— Может, и мог бы, — ответил Кауц. — Ну так что же — вы окончательно решили продать магазин?

— Я этого не говорил…

— А Клара, ваша жена?

— Я же тебе объяснял, что взялся за дело не с того конца. У меня нет ни малейших шансов. Виноват кругом я один. Придется выкладывать денежки.

— Клара уличила вас в измене? Есть свидетели?

— В изменах, дорогой мой!

— Значит, ей удалось это доказать?

— Да зачем? Я сам признался. Неоднократно и при свидетелях. Мол, спал с другими бабами сто двадцать раз.

— Прихвастнули немножко?

— По правде говоря… Карло, повтори джин с тоником!

— Мне не надо, — сказал Кауц.

— По правде говоря…

— Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь. И Клара тоже не понимает. И ее адвокат не понимает. И я сам не понимаю.

— Но я-то понял. Я же не Клара. Между нами, мужчинами, господин Голь: вы вообще ни с одной не спали, кроме Клары?

— Но мог бы…

— Да, да…

— Что это еще за «да, да»? Может, тебе нужны доказательства? Вот, пожалуйста, номер телефона одной бабы. Позвони и скажи, что я заеду к ней через часок. Сам почувствуешь по голосу, как она в меня влюблена.

— Я и не сомневаюсь.

— Но магазин-то, магазин на его нынешний уровень поднял я, и никто другой, — сказал Эрвин Голь. — До меня он не мог прокормить одну Клару. Дневная выручка — от ста до ста пятидесяти франков. Считай сам: разница между закупочной и продажной ценой, без вычета расходов, всего тридцать восемь — сорок процентов. Ха-ха!

— А теперь?

— В три раза больше. Но магазин — собственность Клары, ее приданое.

— Это еще ничего не значит.

— Ты не знаешь Клары.

— Подумайте хорошенько. Если вы продадите магазин, сколько вы за него получите?

— Трудно сказать.

— Деньги имеют цену, только когда они в обороте.

— Это я и сам всегда говорю.

— То есть когда они вложены в дело.

— Это и мне известно.

— Сколько с вас требует ваша жена?

— Господи помилуй, мне вовсе не обязательно продавать. Но Клара хочет, чтобы я взял и выдал ей восемьдесят тысяч чистоганом. А такую сумму я не могу изъять из капитала. Это крах. Выходит, надо продавать.

— Даром я ничего не делаю, господин Голь. Дело есть дело, а шнапс есть шнапс.

— Если ты мне поможешь, в обиде не будешь.

— Цену назначаю я.

— Понятно.

— Так вот: Клара сбавляет свои претензии до шестидесяти тысяч. Частная фирма преобразуется в акционерное общество. Клара оставляет свою долю в деле. В виде акций. В зависимости от прибыли ежегодно будут выплачиваться дивиденды — не ниже десяти процентов. Кроме того, Клара получит ренту. Размер ее мы установим позднее.

— Великолепно. А что, если Клара упрется?

— Я ей объясню, что на жалкие шестьдесят тысяч она ничего не построит. Самое большее через два года у нее от них ничего не останется. Девальвация и тому подобное.

— Но ведь я, — сказал Голь, — я-то вообще не имею права ликвидировать дело.

— Почему?

— Я был под следствием за ложное объявление о неплатежеспособности. Хотя я ни одной души не обманул. Все только по глупости.

— А если я поручусь за вас своим безупречным именем?

— Было бы здорово!

— Но повторяю еще раз: ради Христа я ничего не делаю.

— Я… я предлагаю тебе треть своей доли.

Кауц не ответил.

— Разве это плохое предложение?

Кауц сказал:

— Идемте к моему адвокату и составим договор.

— Карло, счет! — крикнул Эрвин Голь.

19 августа, вскоре после 16 часов КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА

— Моя фамилия Зайлер, — представился Зайлер, — а это мой коллега Лауренц, наш фотограф, вернее, один из наших фотографов. Как я вам уже говорил по телефону, мы из редакции «Миттагблатта».

— Очень приятно, — сказала госпожа Кауц, — по я же объяснила вам по телефону…

— Я вхожу в ваше положение, госпожа Кауц, можете не сомневаться в нашем сочувствии…

— Но ведь я предупредила, чтобы вы не приходили, я не хочу, достаточно уже и того, что Рутли…

— Поверьте, госпожа Кауц, мы пришли сюда, чтобы помочь вам.

— Помочь мне?

— Вы мне не верите?

— Но в полиции сказали…

— Ах, в полиции… видите ли, госпожа Кауц, для полиции это самое обычное дело. Полиция занимается им только потому, что это ее обязанность, ей за это платят, а вот мы можем оказать вам более действенную помощь.

— Ладно, раз уж вы все равно пришли… Что вы хотели бы у меня узнать?

— Вопрос первый: были у вас уже люди из «Экспресса»?

— Нет.

— Тогда будьте начеку. Если люди из «Экспресса» станут вас осаждать, сразу же позвоните мне. Вот моя визитная карточка.

— Зачем людям из «Экспресса» меня осаждать?

— Вы знакомы с этой газетой?

— Я редко ее читаю.

— Но вам известна ее репутация?

— Я знаю только, что многие отзываются о ней довольно плохо.

— И справедливо, госпожа Кауц. Потому что «Экспресс», позвольте вам сказать, — это скандальный листок, а его редакторы и репортеры — такие гнусные ищейки, каких еще свет не видывал. Приведу вам один пример. В Пфаффхаузене какой-то лихач задавил насмерть четырехлетнюю девочку. Час спустя появляется репортер «Экспресса» и говорит матери: «Будьте любезны, положите на минутку ребенка — это мертвого ребенка, госпожа Кауц, — в кроватку, как будто девочка спит». Мать, еще не оправившаяся от тяжелого шока, делает то, что требует от нее этот мерзавец, а он фотографирует мертвую девочку в кроватке да еще кладет рядом с нею мишку. На следующий день в газете появляется фото и подпись: «Никогда больше Хайди не будет спать в этой кроватке…» Таковы люди из «Экспресса», госпожа Кауц. Они всегда носят с собой в кармане черный галстук — на тот случай, если вдруг понадобится быть в трауре… Ну вот, теперь вы в курсе дела. Если они появятся, держитесь твердо и не пускайте их на порог.