Увеселительная прогулка

— Где Оливер?

— Не знаю, — сказал Эпштейн.

— Он поехал на озеро?

— Разве он собирался?

— Почему ты не запретишь ему — раз и навсегда?..

— Что я должен ему запретить?

— Брать эту твою дурацкую моторку…

— Как так «дурацкую»?

— Она тебе совершенно не нужна, — сказала Сильвия, — для фасона только.

— Ну, а при чем тут Оливер?

— Ты же хвастаешься перед всеми, как прекрасно воспитываешь сына!

— По-твоему, это не так?

— Да ты и не думаешь его воспитывать.

— Может быть, ты этим занимаешься?

— Я-то конечно, но если мне и удается в конце концов заставить его делать то, что он обязан…

— А что он обязан?

— …как являешься ты и сбиваешь мальчика с толку.

— Оливер найдет свое место в жизни. Наберись терпения. Когда мне было шестнадцать лет, как ему… Словом, я не хочу, чтобы он тоже…

— Чтобы он что?

— Сильвия! — взмолился Эпштейн. — Перестань! У Оливера сегодня рано кончились занятия. Почему бы ему не поехать на озеро, не искупаться? Плавать очень полезно!

— Он гоняет на твоей лодке, но ведь он еще ребенок. Как можно ему все разрешать! Вдруг он что-нибудь натворит?..

— Да что ты заладила «твоя» лодка, на «твоей» лодке? Это наша лодка.

— Это твоя лодка. Мне она ни к чему. Ты прекрасно знаешь.

— Понятно, — сказал Эпштейн.

Он встал и подошел к стеллажу с книгами, но книгу не взял; рука его потянулась к дверце встроенного в стеллаж шкафчика, за которой в ряд стояли бутылки: виски, «дюбоннэ», «кампари»… Эпштейн любил выпить, но он никогда не напивался допьяна; тем не менее врач два раза в год внушал ему: «Страдает не столько ваша печень, сколько голова. А голова вам еще нужна». Так говорил врач, а он отвечал твердо и самоуверенно: «Я весь голова. Я — мозг моей газеты».

Когда «его» газета только начала выходить, многие сразу окрестили ее «бульварным листком», но люди понимающие квалифицировали как ходкую, «тиражную» газету, ибо слово «бульварная» звучит подозрительно и наводит на мысли о сексе и детективных историях, о низменных инстинктах, жестокости и всяческой грязи, — да, так вот когда газета только начала выходить, он целый месяц не мог наглядеться на выходные данные: «Главный редактор Герберт Эпштейн». Вот оно — черным по белому. Он добился своего.

— Может быть, тебе и дом ни к чему? — спросил он жену.

Она не ответила.

— И ковры тоже?

Сильвия опустила глаза.

— Я не могу говорить, когда ты забрасываешь меня вопросами. Да еще в таком тоне.

— И наши две машины?

— Не кричи, пожалуйста, — попросила она.

— А я и не кричу. Я собираюсь налить себе виски и задать тебе несколько вопросов. Например: кто плакал от радости, когда мы переехали в этот дом, в дом с садом и плавательным бассейном? Кто говорил, неужели нельзя сделать бассейн прямо в гостиной? Кто…

— Перестань, прошу тебя, — сказала она.

— Значит, ты это признаешь?

— Да, я знаю, ты все делал только ради меня, Ведь тебе самому ничего не нужно. Не будь меня, ты и сегодня жил бы на Фрайештрассе, в двух темных комнатушках, спал бы на древнем матраце…

Он отставил рюмку с виски, даже не пригубив, подошел к ней — она сидела поникнув в низком кресле, — рывком притянул к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее щеке и сказал:

— Стриндберг устарел. Борьба полов уже прошлое. И кроме того, я тебя люблю. Что же тебе еще нужно?

Она молча стерпела все, а когда он ее отпустил, сказала:

— Ты всегда знаешь все лучше меня.

— Нет, это всего только слова, хоть ты и без конца их повторяешь. Ничего я не знаю. То есть знаю, как трудно жить в браке. Знаю, что не каждый человек способен всю жизнь довольствоваться одним партнером, особенно в постели. Но если тебя мучит это… Ведь я тебе никогда не мешал и сейчас не мешаю…

Сильвия спросила:

— Ты опять дал Оливеру ключ?

— Какой ключ?

— Ключ от лодки.

— Ты отлично знаешь, что Оливеру еще не полагается ездить одному. Вот почему я и не даю ему ключа. Но что это у тебя сегодня лодка из головы не выходит?

— Я боюсь.

— Бояться нечего. Оливер уже не маленький. Он знает, что можно и что нельзя.

— Стоит ему попросить о чем-либо тебя — и ему все можно.

— Я обращаюсь с ним как со взрослым. Пусть Оливер видит во мне не только отца, но и друга.

— Ты слишком редко бываешь дома.

— Неужели я опять должен объяснять тебе, что есть обстоятельства, от меня не зависящие? Кому-то из нас двоих надо зарабатывать деньги. Может, предоставить это тебе? Ну и сколько тебе удастся заработать? Семьсот-восемьсот франков в месяц? А что ты вообще умеешь делать? Немножко знаешь французский, английский? Печатаешь на машинке? Стенографируешь? Ах да, у нас ведь не хватает медсестер. Можно пойти в медсестры. Начать с санитарки. Чушь все это! Думаешь, я сам не знаю, что наша семейная жизнь катится ко всем чертям? Материальная зависимость жены от мужа. Семья как, ячейка авторитарной структуры. Женщина подчинена мужчине. Господин Эпштейн хоть и главный редактор, но перед издателем тоже гнет спину. Правда, те щелчки, которые достаются господину Эпштейну, он может выместить на своих сотрудниках. Таким образом, господину Эпштейну не приходится изливать на домашних скопившийся у него гнев. Господин Эпштейн имеет в своем распоряжении банковский счет. Госпожа Эпштейн не обязана отчитываться мужу в своих расходах. Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами. У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать.