Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [50]

Украшением мхатовской сцены был великий Качалов. Увы, я повидал его лишь в нескольких ролях; Качалова в роли Чацкого упустил. Это был актер своеобразный, необычный: он не умел и не старался перевоплощаться, сквозь любой грим и характер сразу было видно: это не горьковский Захар Бардин и не гамсуновский Ивар Карено, а прежде всего Качалов, и только Качалов. И в этом, как ни странно, заключалось его главное очарование. Изменись Качалов до неузнаваемости, перевоплотись в изображаемого персонажа, вряд ли он нравился бы более. Он не приспосабливался к роли, а подгонял роль под себя. Его сразу же выдавали благородная, неторопливая манера, а главное – богатый, со множеством самых неожиданных модуляций и оттенков, проникающий в самую глубь души голос. Это был актер не сценического поведения, а прежде всего актер голоса.

В.И. Качалов в роли Юлия Цезаря.

Открытка 1903 г.

Больше всего Качалов запомнился мне в роли Чтеца в инсценировке толстовского «Воскресения». Задача, казалось бы, ставилась невыигрышная: действие всё время прерывает некий комментатор, говорящий текст от автора. Качалов мастерски справился с задачей. Оставаясь как бы в тени, никак не сливаясь с лицами, действующими на сцене, простой и скромный, в темной, наглухо застегнутой тужурке, почти без грима, манипулируя обыкновенным карандашом, он сумел, никак и ничем не имитируя Толстого, занять главное место в спектакле. Ка^к ни увлекательно была построена инсценировка, все с радостью встречали будничного, скромного Качалова, читающего текст Толстого так, как, конечно, не мог бы прочитать его и сам автор: проникновенно, то сочувственно, то гневно, реже радостно, порою с едкой иронией, иногда с добрым юмором, а то и с нескрываемой горечью. Главным было золотое чувство меры: никакого нажима и декламации, все слова доносились до зрителя в их первозданной, авторской красе, отчетливо и, не побоюсь сказать, вкусно. Качалов со сцены открыл нам божественную красоту толстовского слога, который обычно никем не замечается: образцовый русский слог традиционно приписывается Тургеневу и Бунину, тогда как – после Качалова это стало бесспорным – в тот же ряд следует поставить и Толстого.

После Качалова роль «от автора» в «Воскресении» играли Судаков и Массальский. Внешний рисунок, даже интонации оставались теми же, а очарования не было.

Слышал я Качалова и в концертах. В одном из них меня поразил исполненный им монолог Ричарда III. Тут, вопреки ранее сказанному, он даже перевоплощался, хотя выходил в обычном концертном костюме и без грима. Горбатый, с лицом, искривленным болезненной гримасой, Качалов-Ричард, узнав вдруг, что его полюбила желанная женщина, неожиданно выпрямлялся, лицо его просветлялось, приобретало человечность, он, казалось, вырастал в собственных глазах. До сих пор звучит в ушах:

Мне женщина сказала – я хорош,

И женщине я верю.

Я верю женщине, как солнцу.

Холодок пробегал по спине… На глазах совершалось дивное преображение: уродливый, подлый и мерзкий человек очищался любовью женщины…

Забыт Москвин, а ведь он был очень ярким актером. В 1939 году или около того МХАТ поставил «Смерть Пазухина» Салтыкова-Щедрина. Состав был блестящий, но спектакль не удержался – не знаю почему, может быть, из-за пьесы, драматургически не очень крепко сшитой. Запомнился Москвин, игравший молодого Пазухина (а ведь актер был тогда вовсе уже немолодым), особенно сцена, когда Прокофий Пазухин узнает, что отец его наконец умер, оставив огромное наследство. То была длительная пантомима, с которой вряд ли справился бы кто другой.

Из темной глубины сцены на авансцену медленно идет… нет, не идет, а крадется, неровно ставя ноги, Прокофий Пазухин с таинственно-непроницаемым лицом. В нем борются два противоположных чувства: радость и старание скрыть эту радость. Никто еще ничего не знает, но все догадываются: больной старик скончался. Заплетаясь ногами, словно пьяный, Москвин останавливается, губы его дрожат, глаза, кажется, вывалятся из орбит не в силах выдержать внутреннего напряжения, и вдруг – никого кругом нет – начинается нечто вроде пляски, в которой выплескивается вся подлая натура молодого купчика. Какие-то радостнонелепые конвульсии. И всё без единого слова, несколько минут.

Незабываем был Москвин – Ноздрев в «Мертвых душах» Гоголя. Небольшой, плотный, он, словно шар, перекатывался по сцене, заряженный своим неуёмным темпераментом, стремлением чем-то ежесекундно проявить себя. Внешность Ноздрева Москвин перенял со знаменитой иллюстрации Агина, получилось полное подобие. Последующий исполнитель этой роли, Ливанов, после Москвина не смотрелся: крупный, вальяжный, он никак не соответствовал образу маленького пройдохи, зато подавлял собою всех – не только фигурой, но и игрой: как говорят актеры, «тянул одеяло на себя». Рядом с ним и Чичиков, и губернатор становились слишком мелкими и бесцветными, но яркость и цветастость ливановского Ноздрева портила ансамбль и самый замысел постановки. Москвин же во всех ролях старался вписываться в ансамбль, не выпячиваться. В знаменитой «камеральной сцене» допроса чиновниками Ноздрева о Чичикове Москвин был откровенно счастлив, чувствуя себя в центре внимания «отцов города», и срывал аплодисменты в финале. На чей-то вопрос: «А не Буонапарт ли Чичиков?» по лицу Москвина проходила целая гамма переживаний, в которой читалось: «Ну и загнул, но до чего здорово, как это мне первому в голову не пришло. Но надо поддержать – ведь это придаст мне весу». И вместо ответа москвинский Ноздрев молча берет чью-то шляпу, сдвигает ее на голове вкось, как треуголку, по-наполеоновски складывает крест-накрест руки на груди и глупым своим лицом изображает императорское могущество. Чиновники в ужасе отшатываются, лицо Москвина зажигается искренним восторгом.