Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [49]

Из разговоров взрослых узнал: пьеса подвергается резкой критике слева, так как в ней положительно выведены белогвардейские офицеры – враги революции. Действительно, по-чеховски человечная обстановка дома Турбиных – последнего мирного и привлекательного островка в бушующем море гражданской войны – была подана драматургом и театром с откровенной симпатией, что в ту пору показалось неслыханной наглостью. Даже «Боже, царя храни» под ёлкой пели, и это на втором десятилетии советской власти! Поэт Безыменский писал в «Комсомольской правде», что не может понять и простить то, что МХАТ столь идиллически изображает белых офицеров в Киеве 1919 года: именно такие, как Турбин, расстреляли тогда в Киеве его родного брата-большевика. Эмоции части публики можно понять: Гражданская война была вчерашним днем страны; несмотря на умиротворяющий конец, пьеса казалась вызывающе контрреволюционной. Как если бы вскоре после Великой Отечественной войны гитлеровских офицеров показали на сцене советского театра людьми хоть и заблуждавшимися, но вполне порядочными и симпатичными.

Время давно уже остудило накал страстей, сегодня никого не оскорбляет мхатовско-булгаковская трактовка давних событий, а тогда критерии были строгими: даже бесспорно критический, сугубо сатирический «Бег» того же Булгакова не допустили на сцену как пьесу контрреволюционную. «Дни Турбиных» вскоре сняли, но через некоторое время возобновили (тогда-то только я их и увидел). Спас пьесу не кто иной, как Сталин, горячо полюбивший её и МХАТ в целом. Он нашел в пьесе «рациональное зерно», открыто заявив: «Если даже такие люди, как Турбины, поняли несокрушимость советской власти, то это лучшая агитация за нас». После этих слов критиковать пьесу стало немыслимо и критика смолкла.

Ходил анекдот: ознакомившись с рукописью пьесы, за постановку которой горячо ратовал Немирович-Данченко, Станиславский высказал ему свои опасения: «А не посадят ли нас, Владимир Иванович, за эту постановку в ГУМ?» Далекий от новой, советской терминологии основатель МХАТа спутал ГУМ с ГПУ – тогдашним КГБ.

В «ГУМ» никого не посадили, а МХАТ вскоре сменил свою репутацию изжившего себя, враждебного революции коллектива на звание лучшего советского театра, достойного преемника реалистических традиций русского театрального искусства. Блестящая инсценировка «Анны Карениной» с Тарасовой и Хмелевым в главных ролях снискали театру невиданные лавры и почести. Сорокалетие театра в 1938 году было отпраздновано с огромной помпой, на режиссеров и актеров посыпались награды, почетные звания, их торжественно принимал сам Сталин – самый авторитетный зритель и поклонник МХАТа.

За год до постановки «Анны Карениной», в 1936 году, с театром случилась неприятность: в связи с постановкой пьесы Булгакова «Мольер» появилась рецензия, охарактеризовавшая эту постановку как вредную, антихудожественную, исказившую образ великого драматурга. Пьесу тут же сняли с репертуара и запретили вовсе. Сестра недоумевала: она^была на генеральной репетиции, постановка ей показалась блистательной, а исполнитель роли Мольера Станицын, казалось, превзошел сам себя. После 1953 года пьесу разрешили, я видел её и понял, почему она не понравилась Сталину: в ней весьма прозрачно показывался конфликт между тираном-меценатом и художником. «Король-солнце» Людовик XIV играл с Мольером, как кошка с мышкой, и в конце концов доводил своего любимца, ступившего за дозволенные пределы, до трагической кончины. Лицемерный и своенравный король стопроцентно напоминал Сталина, а несчастный Мольер – Булгакова. Запрещенная за её аллегории пьеса оказалась пророческой: снова попавший в опалу Булгаков тяжело заболел и вскоре умер.

Предвоенный МХАТ вовсе не топтался на месте, повторяя свои традиционные, сугубо реалистические приемы. Так, в 1934 году Станицын осуществил постановку «Пиквикского клуба» Диккенса в модернистских, необычных для театра декорациях Вильямса. Это был яркий, жизнерадостный спектакль, проникнутый добрым юмором и глубокой человечностью. От мхатовских традиций в нем остались тончайшая выверенность каждой роли, реплики, эпизода, в остальном же то был изобилующий театральными условностями гротеск, скорей напоминающий вахтанговскую манеру.

Я несколько раз смотрел «Пиквикский клуб» и запомнил его до деталей, но первое посещение осталось особо памятным. В сцене суда кто-то из сопровождавших (кажется, сестра) толкнул меня и шепнул: «Обрати внимание на судью – это Булгаков». В самом деле, в программе против роли председателя суда значилось: «Булгаков», но эта весьма распространенная фамилия не вызвала у меня никаких ассоциаций. Услышав затем: «Это тот самый Булгаков», я встрепенулся и стал видеть и слушать только одного судью. Мне он показался крупным, большеголовым (может быть, из-за огромного парика) мужчиной, с тяжеловесным подбородком, реплики его, как и подобает судье, звучали резко и повелительно. Самым интересным было то, что выдающийся драматург, не прошедший никакой театральной школы, органически вписался в спектакль, как опытный и полноценный актер. Никакой любительщины, высокий мхатовский профессионализм – пусть и в небольшой, эпизодической роли. Так я единственный раз видел живого Булгакова.