Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [48]

Ленский. Я с напряжением наблюдал ссору друзей и с нетерпением ожидал сцены дуэли: очень хотелось, чтобы Ленский застрелил Онегина, а не наоборот. В перерыве между картинами очень чесался язык спросить об исходе дуэли у Валентины Николаевны, но, во-первых, это сразу же открыло бы мое невежество, а во-вторых, страшно было потерять надежду на желательный мне результат поединка. Эмоция, знакомая современному телевизионному болельщику, смотрящему уже закончившийся на стадионе матч позднее, в видеозаписи. И вот сцена у мельницы: выстрел, и бедный Ленский падает замертво. Полнейшее мое огорчение, дальнейший ход событий уже никак не занимал меня. Вот если бы жив остался Ленский и женился бы на Ольге или хотя бы на Татьяне! Последние две картины оперы я смотрел уже без всякого интереса. Ленского нет – чего уж тут смотреть, поскорей бы кончилось!

Уже через десять лет, я выше всего стал ценить в опере именно её последнее действие, наиболее глубокое и яркое по музыке, сильнейшее в драматическом и психологическом плане. Ценю и вплоть до нынешнего дня – разумеется, наряду со сценой письма Татьяны.

Первым виденным драматическим спектаклем была, конечно же, «Синяя птица». Сейчас можно прочитать, что сложная символика пьесы Метерлинка никак не рассчитана на детское восприятие. Чепуха! Дело не в символике, не очень к тому же и сложной, а в сказочности. Ни одна прослушанная или прочитанная ребенком сказка не производит на него такого впечатления, как эта зримая театральная сказка, не сходящая со сцены уже 80 лет и выдержавшая проверку десятков поколений маленьких зрителей. Умение ребенка видеть в обыденном сказочное, фантастическое, сочетание в детском восприятии этих двух стихий учтены Станиславским до мельчайших деталей… Ставя «Синюю птицу», он явно окунулся в собственное детство! Сны сменяются явью, проза быта – грёзами тонко, красиво, изобретательно. Заурядная птичка становится фантастической Синей птицей, которую столь важно отыскать, пройдя через все трудности и препятствия. Окружающие предметы оживают, становясь друзьями или врагами. Сгорбленная соседка с костлявым именем Берленго превращается в очаровательную фею с мелодичным именем Бирюлюна. Если бы хлеб, сахар, огонь и вода вдруг ожили, то они вели бы себя именно так, как в пьесе Метерлинка, и никак не иначе! Особенно поразила меня сцена посещения детьми умерших дедушки и бабушки. Как точно передано непонимание ребенком трагической природы смерти! Никакого ужаса загробного мира, сидят себе мирно старички у своей хижины и вроде бы продолжают жить и мыслить, хотя давно уже «выпали из времени». Как естественно говорит дедушка мальчику: «Как ты вырос, Тильтиль» – ведь в самом деле он давно уже не видел внука. И какая доброта лучится из обоих стариков! Если бы выдумать мир заново, только так следовало бы устроить загробное царство – как продолжение жизни в мыслях.

Одно только смущало – птица, изображенная на занавесе. Почему она белая, а не синяя? Конечно, ни о какой чеховской «Чайке» я тогда не слыхал и был убежден, что занавес связан со спектаклем, но постановщики проявили непростительную невнимательность.

Спектакль оживил мои детские фантазии, очень хотелось верить тому, что не всё в сказке Метерлинка – выдумка: слишком скучно бы выглядел тогда белый свет. Незадолго до того мне подарили грошовый сувенир – фольговый перстенёк с цветным камушком. После спектакля, придя домой, я вообразил, что это, быть может, такой же волшебный перстень с алмазом, как и тот, который Фея подарила детям, и тайно стал крутить камушек, чтобы всё вокруг, как в «Синей птице», расцветилось звездами и я оказался бы в царстве сказки: со мной заговорил бы хлеб, а сахар дал бы отведать кусочек своего сладкого пальца. Помню мучительную раздвоенность сознания: ничего не выйдет, всё это сказка – думал я и тем не менее крутил и крутил «алмаз»: а вдруг?

Не только персонажи вроде Берленго-Бирюлины, казалось мне, обладают «говорящими именами», но и актеры-исполнители. Фею играла Елина, Свет – Еланская *– какие светлые, чарующие, наилучшим образом подходящие фамилии! Роль Хлеба исполнял артист Бутюгин – вот тут Елин или Еланский никак бы не подошли: в грузной фамилии Бутюгин мне слышалось что-то от буханки, краюхи и утюга. Ночь – Тихомирова, ведь и в самом деле ночью мир становится тихим, таинственным. Сахар – Вербицкий, белая, хрустящая фамилия. Так я распространял осмысленность, завершенность постановки на её чисто случайную сторону.

В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, я прочитал в газете о Метерлинке, которого считал давно умершим: старый бельгиец взял клетку со своей любимой синей птицей и, отчаявшись увидеть свою родину счастливой, уехал за океан. Так пе-. чально жизнь закончила чудесную сказку о Синей птице.

* * *

Шли годы, я рос и стал воспринимать чудо театрального искусства нормально, то есть по-взрослому, Чаще всего ходил в оперу и балет, но постепенно все большее место в круге интересов начал занимать драматический театр, прежде всего МХАТ. В 1930—1940-х годах я просмотрел едва ли не все постановки этого блестящего ансамбля. На смену актерам, положившим начало театру, Станиславский и Немирович-Данченко сумели вырастить талантливое второе поколение. Его «Чайкой» явилась пьеса Булгакова «Дни Турбиных» с блистательным составом исполнителей: Хмелев, Яншин, Комиссаров, Еланская, Ершов, Прудкин, Добронравов, Станицын. Сама пьеса была написана в чеховской манере, с тонкой психологической обрисовкой каждого персонажа.