— Говорил. Но он мне не верит. Мне никто не верит!
— А где доказательства?
— Нет доказательств!
— Что ты, Михал Михалыч! Из-за этого останавливать работу?
Кунцов разрыдался и ушел.
— Заработался человек! — пожалел секретарь. Но, все же, послал за Роговицким.
— Вот какое дело, Аммосыч! — сказал он, передавая слова Кунцова, и щелкнул по столу пальцами, — ты у нас старожил. Не помнишь такого от прошлых разведок?
— Что мне, сто лет? — обиделся Роговицкий, — меня еще бабы любят!
Потом припомнил.
— Как будто бы слышал... Про воду слышал! И знаешь, — вдохновился он и вскочил, — Лаврентий, шорец, рассказывал! Старик!
Шафтудинов побледнел.
— Посылай за Лаврентием!
* * *
Программу закончили к вечеру. Звягин узнал об этом, выходя из штольни. Он пошел отдохнуть к себе на квартиру и встретил дорогой Марину.
Мела пурга, крыши курились снегом. А в комнате было тепло. Первый раз за время житья на Березовке они разговаривали наедине, спокойно, о посторонних для рудника, но дорогих для себя вещах.
Времени оставалось много, еще целые три часа.
Поленья сгорели и рассыпались в угли. Звягин погасил лампу и распахнул печную дверцу. По темному полу легла пламенная дорога, а синий узор на обмерзшем стекле замигал холодными огнями.
— Ну, рассказывай дальше! — сказала Марина и откинула упавшую на щеку прядь волос. Она сидела за столом, уронила на локоть счастливую голову и по влажным глазам ее бегали вспышками отсветы пламени.
Звягин, обтянутый толстым свитером и от этого особенно плечистый, почтительно посмотрел на нее и, стоя у печи, опять заговорил из темноты.
— Перед самым приездом сюда я попал в Москву. Понимаешь, в октябрьскую ночь! Я порядочно одичал перед этим на севере и в Кузбассе. За спиною два года условной тюрьмы и полная неизвестность, что случится с тобой!
Девушка сделала протестующее движение.
— Да... В таком состоянии я попал на праздничные улицы. Разноцветные зарева полыхали над площадью и воздух над головою звенел и ликовал! Сразу же я потерялся в несметных толпах. Огни, улыбки и музыка, как метель, закружили меня. Я шел, точно в сказке!
— Над городом реяло марево. Пурпурное марево, как второе и праздничное небо. Под ветром пылали флаги. Десятиэтажные дома были, как утесы, а на площади от прожекторов выросли голубые стебли. Они подпирали небо. Голова моя кружилась, мне казалось, что играет и звенит сама ночь, что вот-вот и дома затанцуют в этом великолепном карнавале...
Ветер взвыл за окном. Звягин умолк.
— И ты? — спросила девушка, кутаясь в платок.
— О! Я ожил! Соскочила с меня кожура. Потянуло работать. К яркой работе! Но не здесь, не в Кузбассе. Здесь за мной волочился хвост...
— Ты выдумал это! — нежно сказала Марина.
— Понятно! — расхохотался Звягин, — но тогда-то мне вправду это казалось. Как относятся ко мне люди? Загадка! А в пожаре не был виновен никто. Или все виноваты! Тогда мы не знали, что угли Октябрьской могут самовозгораться... Мне очень тоскливо показалось на руднике после Москвы...
— А сейчас? — лукаво спросила Марина.
Звягин не успел ответить. В дверь постучали. Он прислушался. Стук повторился.
Марина вскочила, включая лампу, и с усилием щурилась в темноту. У порога стал человек, улепленный хлопьями снега.
— Здравствуйте! — глухо сказал пришедший, снимая шапку, и Марина узнала Кунцова. Но так изумилась, что не ответила на поклон.
— Проходите, Михал Михалыч, — решительно пригласил Звягин, — мы вам рады!
Кунцов неуклюже покосился на него, попробовал улыбнуться и стал в двери. Тогда Марина подбежала и сказала ласково, как хозяйка:
— Снимите пальто, будем пить чай!
Кунцов вдруг сконфузился. Поспешно разделся, повесил пальто на гвоздь и, отирая мокрое от метели лицо, объявил:
— Вот я пришел...
Марина взглянула на Звягина. Кунцов перехватил ее взгляд и уныло усмехнулся.
— Незванный гость, — начал он и вытащил из кармана бумагу, — это, Марина Николаевна, вам!
Разодрал пополам лист бумаги и подал его Марине.
— Это акт, подписанный вами, Фроловым и кем-то еще. О четвертой лаве. Теперь формально ответственность с вас снята, а я рад.
— Что такое! — воскликнул Звягин.
— Позвольте мне сесть. Я очень устал и скоро уйду, а теперь послушайте...
Так же, как утром Вильсону, он начал рассказывать им. Протокольно, сухо, устало. Будто говорил не о себе. Звягин ерошил волосы и хрустел пальцами. Раз ужаснувшаяся Марина так и застыла, уставившись на Кунцова.
— Я считаю себя ответственным и за преступление в гезенке, — скучно добавил Кунцов, — но это потом. Главное — остановите лаву, спасите штольню. Завтра к вечеру будет уже поздно!
Он сказал как будто бы все и беспомощно взглянул себе под ноги. Потом вспомнил.
— Да, еще! Мне никто не верит. Секретарь и Вильсон считают меня сумасшедшим, Фролов — вредителем. Я думал, что этот день никогда не кончится...
Марина встала. В упор приблизилась к Звягину и сказала испуганным шопотом:
— Я утверждаю — это вполне возможно! Продуктивную толщу[3] Центральной штольни подстилают водоносные горизонты...
Несмелая надежда осветила желтое лицо Кунцова. А Марина точно забыла о том, что он здесь.
— Я чувствую его искренность! — настаивала она перед Звягиным, — идем в парторганизацию и бьем тревогу!
