Утренняя заря - [114]

Видо беззвучно рассмеялся и тихо постучал в жалюзи.

Однако Рике и это не испугало. Повернув голову, она через плечо посмотрела на окошко, затем заперла дверь на ключ и, выпрямившись, так ничем и не прикрыв свою наготу, не подошла, а подплыла к нему.

Именно подплыла, решил про себя Видо, наблюдая за легкой, скользящей походкой молодой женщины, пока он мог ее видеть. Потом она сделала еще два шага, и он уже не видел ее, а только слышал звук ее шагов.

— Кто там? — низким голосом спросила Рике.

— Я, старший солдат! — прошептал Видо в щели жалюзи. — Пусти меня!

— Когда замерзнешь, — проговорила она и толкнула жалюзи рукой.

— Осторожно! — сдавленным голосом прошептал Виде, почувствовав, как створка ударила его по лбу, отчего он задергался, как подстреленная птица, а затем сорвался в канаву с водой..

Рике тем временем настежь распахнула жалюзи и, высунувшись из окошка, увидела Видо. Он стоял почти по пояс в воде и комично балансировал, ища какой-нибудь опоры.

Рике громко рассмеялась.

— Хороша водичка? — спросила она. — Не очень холодно? Покупайся, помокни, по крайней мере, кровь остудишь!

— Впусти меня согреться, — попросил Видо, — заодно и тебя согрею, не бойся.

— Впустить? Куда? — потешалась над ним Рике. — Здесь нет веревки, на которую я могла бы тебя повесить сушиться. Так что и не пытайся больше, а то я подниму шум и позову администраторшу, только посмей еще… Все, а теперь я ложусь бай-бай… ты же, старший солдат, маршируй-ка лучше в казарму.

Высунувшись из окошка еще больше, она поймала обе створки жалюзи и захлопнула их.

10

Доктор Каба, сделав укол Шарангу, открыл новую пачку «Ласточки» и закурил.

— Курить будешь? — спросил он Шаранга, но тот молчал.

После укола он лежал неподвижно, словно кусок дерева. Даже одеяло не натянул на себя.

Задумавшись, доктор внимательно посмотрел на него, а затем подошел и сел на край кровати.

— Поспи-ка лучше, — посоветовал Каба. — Для тебя сейчас это самое лучшее, вон как истерзал себя. — Проговорив это, он накрыл Шаранга одеялом, затем заботливо подоткнул его, чтобы не съехало, и положил руку на лоб солдата. — Поспи, поспи! — повторил он еще раз. — Не такая уж это ссора, чтобы так близко принимать ее к сердцу, дружище.

Тихий, спокойный голос доктора и приятное прикосновение его руки ко лбу вызвали у Шаранга воспоминания о матери. И он вспомнил родительский дом с небольшим двориком, засаженным цветами. Вспомнил мать, которая копала землю. Была она маленькой и хрупкой, и казалось, что сильный порыв ветра оторвет ее от земли и унесет куда-то, хотя на самом деле она была на удивление крепкой и выносливой, как куст боярышника, растущий на голом каменистом склоне.

Он, Ферко, сидит за столом, стоящим на террасе, увитой густым плющом. В руках у него маленькая отвертка, а на столе прямо перед ним перевернутый открытым нутром кверху транзисторный приемник. Ферко тычет отверткой то в одно место, то в другое, затем неожиданно бросает отвертку на стол и, обращаясь к матери, кричит:

— Мама! Перестань же ты наконец! И не надоела тебе эта бесконечная прополка? Я хочу с тобой поговорить!

Мама выпрямляется и, вместо того чтобы обидеться на сына за его грубый окрик, спокойно и заботливо спрашивает:

— Что случилось, Ферко? Тебя кто-нибудь обидел?

— Я ухожу.

— Иди, сынок, иди, раз уж ты так решил.

— Эх! — вырывается у него. — Я ведь не на гулянку ухожу, а навсегда.

Услышав это, мать втыкает лопату в землю и, ничего еще толком не понимая, подходит к террасе поближе.

— Что ты говоришь такое? Как это… навсегда? И куда, собственно? — спрашивает она.

— На старую шахту. Нечего мне тут делать на этом фарфоровом заводе. Уезжаю на шахту — техником меня берут. А это должность что надо, и жениться там можно будет.

Мать тем временем поднимается на террасу, подойдя к сыну, лохматит ему волосы и, улыбнувшись, говорит:

— Ну, до этого еще далеко. Сначала в армии нужно отслужить, сынок.

— Перестань! — он крутит головой. — Все равно я женюсь. И женюсь как раз до армии: не хочу, чтобы меня кто-то ждал целых два года.

Мать словно цепенеет и, схватившись руками за край стола, медленно садится.

— Кто-то? — переспрашивает она хриплым от волнения голосом. — Кто же она такая, твоя кто-то?

— Рике Шипоц.

Мать тяжело вздыхает, качает головой, а уж потом, словно ни к кому не обращаясь, говорит:

— Большая, богатая семья была у Шипоца. До Освобождения свою мельницу имели, паровую. Точно. Вся округа у них муку молола… И свиней они откармливали на убой. Это я тоже хорошо помню.

— Какое это имеет значение?!

— А молва?

— Чья молва? О чем?

— А об этой… их дочке. О Терез Шипоц… Она ведь довела до смертоубийства серьезного семейного человека, офицера из полиции.

— Она же его прогнала от себя… Сказала, чтобы он не ходил за ней. Ее от одного его вида тошнило. А он что выкинул?

— А может, его обнадежили, сынок?

— Кто? Кто его обнадеживал?

— Марика, мать Терез. Еще при жизни мужа вокруг их дочки так и кружились женихи. Она и мужа-то как следует не похоронила, не помянула. Начала жить как веселая вдова — и это при такой взрослой дочери!

— Ну и пусть! Я ведь не Марику собираюсь брать в жены. А потом… Садиться на чью-то шею я не собираюсь.