Утренний свет - [20]

— Ступай проводи дядю Ивана, от нас ото всех.

Когда стали подходить к вокзалу, Иван прикрикнул на женщин, и они замолчали.

На перроне толпилась большая группа мобилизованных. Возле каждого мобилизованного стояли женщины, ребятишки, лица у всех были усталые и спокойные.

Только один отдельно маячил в стороне.

Одетый в военную форму, он читал газету.

Клавдия не сразу узнала Павла Качкова в солдатской шинели. Ее словно обдало горячим ветром, и она подошла к нему на немеющих, точно бы подламывающихся ногах.

— Ты… тоже уезжаешь?

Выражение радостной изумленности так и осветило исхудавшее, озабоченное лицо Павла.

— Ты пришла? Так быстро? — непонятно спросил он.

— Я дядю Ваню провожаю. А ты тоже призванный?

— Нет. Я добровольно.

Он скупо объяснил, что все эти дни пришлось ему неотлучно сидеть в горкоме. На фронт он уезжает вместе с большой группой комсомольцев — призывников и добровольцев.

— У всех семьи здесь, провожают, а я один… Насилу упросил одного мальчонку сбегать за тобою.

— Не видела мальчонку, я сама, — убито прошептала Клавдия, и губы у нее задрожали.

Павел, сразу став серьезным, взял ее за руку.

— А мы постановили здесь не плакать, — сказал он медленно и несколько затрудненно. — На фронт надо ехать злым. Ты ведь знала, что я непременно поеду… Первым поеду!

— Да… нет.

Она стояла перед ним, румяная и потерянная. Он открыто и жадно разглядывал ее нежное удлиненное лицо, большой красивый рот, прямые, очень тонкие, светящиеся каштановые волосы, которые как бы оттеняли блеск темных глаз, хрупкую, чуть неровную линию плеч…

— Как я рад тебе, — медленно, не сводя с нее глаз, сказал Павел. — Милая ты моя Клавдия… Значит, я не один?

— Да! — тихо, но твердо отозвалась она и вспыхнула до ушей. — Только я схожу на телеграф, отпрошусь. Я скоро, — добавила она скороговоркой.

Павел смотрел ей вслед, улыбаясь, она беспрестанно оборачивалась и помахивала ему тонкой ладошкой, пока не скрылась за поворотом дамбы.

XII

Бойцы части, куда влились мобилизованные со станции Прогонная, в этот же день получили обмундирование, но что-то задержало отправку эшелона, и вечером в березовой роще за вокзалом образовался походный лагерь. Отовсюду пришли женщины, девушки, матери, со станции и из города, — все с белыми узелками прощальных гостинцев. Мужчины, одетые в военную форму, были непривычные и какие-то уже не свои; это очень остро напоминало о скорой разлуке.

Необычайно было в этих проводах полное отсутствие пьяных, — Павел радостно отметил это. Он стоял на опушке рощи, глядя на пеструю толпу. Люди вели себя с необыкновенным достоинством. Около каждого бойца толпились его близкие — мать, отец, жена с ребятишками… Павел был один, и бойцы наперебой старались вовлечь его в свои семейные кружки. Делалось это с такой деликатной настойчивостью, с таким строгим и чистым дружелюбием, что Павлу трудно было отказываться. Но он уклонялся от приглашений — ждал Клавдию.

Он думал о том, что Клавдия не похожа ни на кого на свете, одна она такая, — особенная, необыкновенная. Как теперь жалел он, что не встретился с нею до недавней памятной ночи! А ведь приметил ее давно, с самого приезда на Прогонную. Недаром же нравилось ему заговаривать с Клавдией, видеть, как она нежно вспыхивала, не знала, куда девать руки, и все-таки смотрела на него прямо и требовательно.

Сколько раз, проходя мимо большого окна телеграфа, он с любопытством взглядывал на ее хрупкую фигурку! Мог ли он думать…

Павел так размечтался, что не заметил, как живая, настоящая Клавдия вышла из-за старой, дуплистой березы, и даже вздрогнул: она была в светлом легком платье, и в руках у нее белел узелок с гостинцами!

— Я принесла тебе сдобнушек, мама испекла, — сказала она, слегка запыхавшись. — Они такие вкусные!

Павел взял узелок, счастливо улыбаясь.

— Спасибо, милая, и твоей маме спасибо. Ну, теперь пойдем.

Они быстро зашагали в сторону пруда.

В тот момент, когда они обходили дымящуюся походную кухню, молоденький повар в белом колпаке шутливо постучал уполовником по краю котла и неожиданно сильным, мужественным, просторным голосом запел песню про Волгу-матушку.

Песню подхватили сразу мужские, девичьи, ребячьи голоса, и она разгорелась, как пожар, во всем лесу.

Павел и Клавдия так и замерли около запевалы. Они пели вместе со всеми одну песню, и другую, и третью, потому что невозможно было оторваться от этого стройного потока голосов.

Осторожно обняв Клавдию, Павел немножко неловко повел ее дальше. Женщины с Прогонной смотрели им вслед затуманенными, жалостливыми глазами. Никто даже не вспомнил, что никогда ранее не видели их вместе: в горестный час расставанья все было как-то допустимо и понятно.

Клавдия шла легко, подняв голову, сияющая наперекор всему, и один немолодой солдат, взглянув на нее, не удержался и спросил Павла:

— Твоя лебедушка-то?

Павел молча кивнул: «Моя».

Они сели у самой воды, уже темнеющей и прохладной. В лесу тушили костры, и ребятишки встревоженными кучками с плачем брели в поселок: им не хотелось уходить домой от отцов, ставших вдруг солдатами, от песен. Женщины, строго покрикивая на ребят, проводили их через железнодорожную насыпь и возвратились к мужьям.