Утренний свет - [21]

— Я тоже останусь, — сказала Клавдия, глядя в черную воду пруда. — Не хочется спать. Посидим.

Павел сбегал к эшелону, принес шинель, накинул ее на плечи Клавдии. Они сидели тесно, почти не видя друг друга в темноте, которая быстро одевала и рощу и озеро. Уже пропало ощущение отъединенности, мира и тишины, какое было здесь днем, под солнцем. Отчетливо слышался разноголосый гомон вокзала, пыхтенье маневрового паровоза. Мимо то и дело проносились длинные эшелоны, без гудков и огней. Тогда частый, как бы задыхающийся, металлический перестук врывался в рощу, и тревожное, раскатистое эхо нарастало, подобно грому.

Клавдия каждый раз вздрагивала и оглядывалась на ту синеватую мглу за рощей, где — на восток и на запад — разлетались прямые, стремительные пути.

— Вот уж и ночь, — сказала она, когда грохот одного из эшелонов прокатился через лес и затих вдали. — Как быстро…

— Тебя не будут искать дома?

— Нет, мама знает. А отец… — Клавдия пожала плечами. — Отцу я ничего не говорила.

Павел тихонько высвободил руку и в темноте, как слепой, провел пальцами по ее лицу, по хрупкому плечу.

— Хочу тебя запомнить — всю.

Клавдия кивнула головой, он задержал пальцы на ее почти ребяческом локотке и после долгой паузы тихо спросил:

— А ты не ошибаешься, Клавдия?

— Нет! — Клавдия шевельнулась и, почти перестав дышать, положила голову ему на плечо. — Нет.

— Будешь меня ждать?

— Да, да! — шепнула она и порывисто вздохнула.

Так просидели они, укрывшись одной шинелью, последние часы перед разлукой. Короткая летняя ночь пронеслась, словно на крыльях. Мягкий лепет травы, нависшие над прудом темные купы деревьев, железный грохот проходящих эшелонов — все это навсегда вошло в память Клавдии. «Запомни, запомни каждый звук и каждую былинку у ног», — повторяла она себе и не могла открыть глаз в каком-то блаженном полусне: теплое, жесткое плечо Павла, его сильные и нежные руки — вот что было сейчас главным в мире…

На рассвете лагерь подняли, бойцы наскоро умылись, получили хлеб, построились и зашагали к вокзалу.

Женщины, и среди них Клавдия, дрожащая в ознобе, пошли сзади, на некотором отдалении, прямо по высокой росистой траве. Клавдия смутно слышала приглушенное всхлипывание, тихий, отрывистый разговор. После бессонной ночи слегка кружилась голова, и было ощущение странной невесомости во всем теле. Впереди то один, то другой боец вдруг оглядывался и долго шел неловко, одним плечом вперед.

— Твой глядит, — шептали тогда жене бойца.

— Сердечушко родимое!

— Не плачьте, слышите?

— Проводим по чести, а тогда уж…

Клавдия терзалась и от своей боли и от жалости к подругам. Но вот оглянулся Павел, и немолодая женщина с большим бледным ртом тронула ее за локоть:

— Твой, твой…

Клавдия, как и все, улыбнулась Павлу и помахала ему рукой.

В этот момент ей почудилось, что в стороне от всех, около низкого кустарника, стоит ее мать в темной праздничной шали и с тяжелым свертком в руках.

Клавдия удивилась, хотела оглянуться на кустарник еще раз, но тотчас же забыла обо всем: бойцы уже вступили на Вокзальную площадь, и Павел вышел из рядов и взял ее под руку.

В поле рассыпались ребятишки — они собирали прощальные букеты, безжалостно, с корнем, вырывали свежие, в утренней, росе цветы. Павел и Клавдия миновали вокзал и остановились на самом краю перрона.

— Простимся здесь, — сказал Павел, крепко держа ее за руки.

Он так долго, так неотрывно смотрел на Клавдию, что у нее навернулись слезы. Сдвинув каску, он поцеловал ее в дрожащие, приоткрытые губы. Клавдия растерянно положила ему руку на плечо, но рука соскользнула, и Клавдия почувствовала, как под ладонью сильно и прерывисто бьется его сердце.

— Па ва-го-нам! — донеслась с вокзала резкая команда.

Клавдия шагнула к Павлу, губы у нее покривились. Он бережно поцеловал ее в оба глаза, потом, уже торопясь, — в щеку, слегка оттолкнул, махнул рукой и, придержав саперную лопатку, побежал на вокзал.

На перрон уже не пускали. Бойцы один за другим отрывали от себя женщин, ребят и, посуровев лицом, быстро взбирались в теплушки, убранные свежими березовыми ветвями. В руках бойцы крепко сжимали винтовки и букеты полевых цветов. Женщины плотно стояли за полосатой оградой. Никто из них действительно не плакал, а когда одна женщина не выдержала и вскрикнула, ее тотчас же загородили спинами и сурово заставили замолчать.

Паровоз загудел, запыхтел, окутался понизу парами, вагоны дрогнули, и зеленые ветви на них затрепыхались под ветром. В одном из вагонов вспыхнула песня — пели одни мужские голоса, — в другом заиграла гармонь с колокольцами, и состав, сначала медленно, потом все ускоряя ход, двинулся мимо берез, мимо вокзала, мимо огромной толпы провожающих. Клавдия, как и все, махала платочком и вся тряслась от волнения, тщетно пытаясь улыбнуться. Павел высунулся из теплушки, взмахнул букетом, глаза его неясно блеснули из-под каски, и больше она его не увидела.

Тотчас же с необыкновенной отчетливостью она поняла, что стоит одна, в толпе таких же одиноких женщин. Кто-то, задыхаясь, принялся причитать за ее спиной, кто-то вскрикнул и заплакал в голос. Клавдия побелела и, наверное, опустилась бы прямо на-камни, если бы сильные руки не подхватили ее. Она подняла голову и сквозь слезы увидела спокойное желтоватое лицо матери.