Утренний свет - [17]

Она вскочила, взяла туфли и, не обувшись, быстро, не глядя на дорогу, побежала к городу. Зарева и дыма не было видно нигде, хотя она ясно слышала, как на дальней улице, пронзительно гремя колокольцем, проехала пожарная машина. Каланча перестала звонить. И все-таки в улице даже издали заметно было тревожное оживление.

Клавдию нагнала молодая женщина с длинной полурасплетенной косою. Они побежали рядом.

— Только бы не у нас горело… только бы не у нас!.. — звонко, как заклинание, выкрикивала женщина, и длинная коса била, колотила ее по спине.

Завернув за угол городской бани, они увидели толпу возле уличного репродуктора и не сговариваясь побежали туда.

Никто не оглянулся на них. Неподвижно, почти оцепенело стояли люди. Клавдия попробовала заглянуть сбоку в лицо маленькой женщины в кружевной накидке и едва не вскрикнула: это была телеграфистка Марья Ивановна, вторая ее сменщица. У Марьи Ивановны неудержимо тряслись губы, пенсне и все старое лицо. До слуха Клавдии дошел негромкий, очень знакомый голос, с легкой запинкой произносящий:

«…сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…»

Длиннокосая женщина, стоявшая за спиной Клавдии, сказала с тихим стоном:

— Ох! Война-а…

Клавдия с ужасом глядела в репродуктор… Она еще не предвидела, сколько раз придется ей стоять вот так, в молчаливой утренней толпе, перед темным, слепым жерлом репродуктора, хрипло произносящим последние известия!

— Я-то думала, горим, — прерывисто, сквозь слезы частила длиннокосая. — Нет, тут еще хуже. Ваню-то… Ваню-то… возьмут?

— Не мешайте, — сурово, не оглядываясь, сказал высокий старик с черным, наполовину раскрытым зонтом.

«Павел! Мой Павел!» — пронеслась у Клавдии обжигающая мысль.

«…Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины, отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду…»

Клавдия стояла ошеломленная. Над головою все так же сияло яркое полдневное солнце, но это было уже не мирное, привычное, милое небо, а небо войны.

Что значат отдельные маленькие человеческие горести, счастье, мечты против этой черной беды, что разразилась сейчас над всеми, решительно над всеми людьми?

Высокий старик, выслушав по радио речь, уже полностью раскрыл зонт. Наверное, он солнца опасался, но лицо его в сумрачной тени зонта было спокойно, глубокие же морщины, рассекавшие лоб и щеки, как бы застыли.

— Какое начало! — задумчиво сказал он, глядя поверх толпы. — Тяжелая будет война.

Клавдия посмотрела на него с уважением и страхом. Толпа задвигалась, зашумела, потекла в разные стороны. «К Павлу! Надо к Павлу! Скорее!» — решила Клавдия. Только теперь она догадалась, почему он не пришел на реку.

Лихорадочное стремление двигаться, действовать охватило ее, и она торопливо, зашагала к центру города. Белый каменный особнячок горкома комсомола возле каланчи был хорошо ей известен, хоть она и не была комсомолкой.

У каланчи она приостановилась. Нет, она не может войти туда и не войдет. Перебравшись на другую сторону улицы, Клавдия укрылась в тени высокого крыльца. Окна в горкоме были распахнуты настежь, слышались телефонные звонки, голоса, много голосов, но среди них, как ни напрягала Клавдия слух, она не различила голоса Павла.

«Что я делаю? — тревожно подумалось ей. — Стою, прячусь… В такой час! Домой надо идти, к матери!»

Уже пробегая мимо элеватора, высокого, серебрящегося на солнце, она остановилась, пораженная внезапной мыслью: сегодня ночью в Киеве, в Севастополе люди уже погибали от бомб, дети в своих кроватках и пытающиеся их спасти матери.

Она испытующе глянула на небо — голубое, с чистой, очень спокойной линией горизонта…

Дома ее встретили угрюмым молчанием. Отец, заложив руки за спину, ходил взад-вперед по зальцу. У матери взгляд стал как будто тяжелее, и она скупо обронила:

— Опять война с немцами…

— А пожар-то был, что ли? — с робостью спросила Клавдия.

— Да у одних там, в городе, дровяной сарай загорелся, — с досадой ответила мать. — Людей только взбулгачили.

Во время обеда мать, верно, вспомнила о бомбежке Киева. Мать положила ложку на стол и в забывчивости вытерла ладошкой сухой рот.

— У меня бабка туда мощам поклоняться ходила, в Печерскую лавру, — горько, с недоумением сказала она. — Как же это они через границу-то пролетели?

Никто не отозвался ей. Мать вспомнила еще, что перед первой войной с немцами они с Диомидом как раз подвели оба дома под матицу и тогда же повалили могучий дуб, неуемно шумевший по ночам у ворот.

Она взглянула на мужа, но говорить об этом почему-то не захотелось.

А муж, отодвинув тарелку, вытер усы и бороду, перекрестился и сказал:

— Пойду-ка поспрошаю, — и хлопнул дверью.

Мать и дочь остались одни.

— Клаша… — мать крепко потерла сухие, тревожные глаза, — дочка, а я испекла сдобнушки-то.