Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [62]
Многие монахи готовились к пребыванию в нирване, практикуя осознанность (сати). В наше время это понятие снова вошло в моду: множество людей ходит на «тренинги по осознанности», которые должны помочь им лучше ощущать и понимать себя, справляться с тревогой и стрессом. Но буддистские монахи понимали под этим нечто иное: рассматривать «под микроскопом» свое поведение в каждую минуту и секунду жизни, отмечать приход и уход каждой эмоции или ощущения – и таким образом осознавать эфемерную природу своего «я»[549]. Буддистская духовность коренилась в телесных практиках, сформировавших новые ритуалы. Монах должен был двигаться изящно и гармонично, так, чтобы в его движениях выражалась безмятежность нирваны[550]. Практика кайя («осознанности тела»), во многом похожая на китайскую ли, превращала самые обыденные занятия в церемонию, полную духовной красоты. В отличие от некоторых других «отрекшихся», обросших и немытых, буддистский монах обязан был хранить тело и одеяние в безупречной чистоте, ходить медленно и вдумчиво, сознавая каждое свое движение[551]:
Монах упражняет ясность понимания, когда движется вперед и обращается назад, когда смотрит вперед и в стороны, когда сгибает и вытягивает руки и ноги, когда надевает халат и носит плащ; когда ест и пьет, жует и глотает пищу; когда мочится и испражняется; когда идет и стоит, сидит, спит, пробуждается, говорит и хранит молчание[552].
Таким путем тело монаха наставляло его ум мудрости дхармы. Столь остро осознавая свою физическую жизнь, он развивал в себе спокойное, отстраненное отношение как к самому своему телу, так и к перспективе его неизбежной смерти. Одни лишь буддистские писания не могли привести человека к желанному освобождению. Они лишь описывали строгие ритуализованные «тренировки», способные полностью раскрыть потенциал человеческого существа.
Теперь настала пора поговорить о Греции. Греки не были народом писания, хотя гомеровские эпические поэмы – «Илиада» и «Одиссея» – и играли для них роль «культурных текстов», вводящих знатное юношество в мир эллинского этоса. Но они были ариями и, как их дальние родственники в Индии, всегда считали, что божественное в мире неразрывно слито с человеческим. Индийцы почитали древних риши как воплощений рта; молодой поэт знал, что во вдохновении, охватившем его во время поэтического состязания, присутствует Агни; мудрецы Упанишад настаивали, что Брахман идентичен с атманом каждого конкретного существа. Так и греки в каждом выдающемся человеческом достижении видели божественное. Воин, охваченный экстазом битвы, знал, что им владеет Арес; а когда его мир преображала всеобъемлющая сила эротической любви, он называл ее Афродитой. В творении художника открывался божественный мастер Гефест, в каждом культурном достижении присутствовала Афина[553]. Впрочем, это было прозрение не только ариев. И в Израиле в незнакомце, боровшемся с Иаковом, таинственно присутствовал Яхве, и пророки переживали Божественное как мощный императив, охватывавший их, порой против воли, и побуждавший говорить. В Китае священная сила жэнь, наполнившая Янь Ху, виделась идентичной с самой человечностью: и каждый мужчина, каждая женщина воплощали в себе божественный принцип шень. Однако греки в V в. до н. э. первыми создали совершенно светскую психологию.
Это поразительное новшество родилось из демократической политической системы, установленной в Афинах Солоном (638–559 гг. до н. э.), который в период экономических неурядиц реформировал законодательство греческого города в сторону большего равенства. В конце VI в. до н. э. интересы афинских граждан представлял Совет Пятисот, члены которого, выходцы из среднего класса, ежегодно переизбирались. Этот орган готов был пресекать любые злоупотребления властью со стороны аристократического Совета Старейшин, собиравшегося на каменистом холме Акрополя. Тут же, на южном склоне холма, рядом с храмом Диониса стоял театр, вмещавший до четырнадцати тысяч зрителей. Здесь родилась древнегреческая трагедия. Изначально зрители собирались сюда на праздник Диониса, чтобы послушать песнь хора о его страданиях и пояснения рассказчика, объясняющего их эзотерическое значение. К началу V века эти мистерии сменились драматическими состязаниями: трое поэтов представляли трилогии из трех пьес. Это ежегодное мероприятие представляло собой и своего рода совместную медитацию, и гражданский долг: посещать театр были обязаны все граждане мужского пола.
Греки всегда верили, что совместное переживание горя создает между людьми ценную связь: так сплачивало граждан восприятие трагедии[554]. На городских Дионисиях афиняне рыдали в голос, не стыдясь – и чувствовали, что в своей скорби они не одиноки. Свидетели бед героя, изображаемых на сцене, они учились понимать и признавать чужую боль. Как объяснял в своей «Мольбе Зевсу» Эсхил, один из древнейших греческих трагиков (ок. 525–456 гг. до н. э.), страдание дает смертным возможность взглянуть на мир с точки зрения богов:
