Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [39]

. Князь Хуэй из царства Чжин, заключенный в темницу за то, что пренебрегал своими обязанностями, жаловался: мол, если бы он слушал своих астрологов, смог бы избежать этой беды. Но товарищ по несчастью с ним не согласился: «Песнопения гласят: “Небо не посылает несчастий людям. Сходятся ли люди друг с другом в вежливых речах, или отворачиваются друг от друга с ненавистью – ответственность на них самих”»[342]. По-видимому, этика занимала в китайской религии все более важное место: скоро ей предстояло придать новое измерение и аристократическому культу ли.

* * *

К VI в. до н. э. все три рассмотренных нами региона переживали серьезную общественную, экономическую и политическую трансформацию. В Китае правители трех крупнейших периферийных государств отбросили стесняющие их ритуалы и этику «уступчивости»; конечной целью их стало смещение ослабевших царей Чжоу. Равнина Ганга в Индии стояла на пороге экономической революции, после которой ушли в прошлое многие древние идеалы ариев. А народ Израиля в 597 г. до н. э. потерял страну после неудачного восстания против царя Навуходоносора II, когда израильские аристократы и их приближенные были переселены в Вавилонию. Десять лет спустя, после еще одного неудачного мятежа, вавилоняне разрушили город Иерусалим и сравняли с землей Иерусалимский Храм. Пытаясь приспособиться к резко изменившимся обстоятельствам, израильтяне обратились к писанию.

Часть вторая Миф

4. Новая история, новое Я

В первом потоке депортированных израильтян, прибывших в Вавилонию в 597 г. до н. э., был священник по имени Иезекииль. Пять лет спустя ему явилось пугающее видение, разбившее в прах прежний, относительно «комфортный» для израильтян образ их Бога. До того Яхве всегда был другом Израилю, но теперь сделался неузнаваемым – пугающим, неописуемым. Священное стало до ужаса Иным. Иезекииль взирал на темную невразумительную картину – клубящиеся тучи, свирепые ветры, вспышки молний – и все там было тревожно-незнакомо; но, кажется, он сумел различить что-то вроде боевой колесницы. На колеснице стоял… должно быть, царский престол; а на нем восседало существо, сверкающее, словно сделанное из бронзы, но странно напоминающее человека:

И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри него вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг него[343].

Явилась рука, сжимающая свиток, на котором было начертано «плач, и стон, и горе», и голос приказал Иезекиилю съесть его. Ему было приказано поглотить эту весть скорби и опустошения, а затем изрыгнуть – передать своим товарищам по изгнанию.

Когда Иезекииль проглотил свиток, он показался ему сладким, как мед; однако он вспоминал, что, когда покинул присутствие Бога, «сердце мое… переполнилось горечью и гневом, и рука Яхве тяжело легла на меня»[344]. Немецкий теолог Рудольф Отто описывал священное как mysterium terribile et fascinans – страшную, но и завораживающую тайну: оно может являться «как предмет страха и ужаса, но в то же время и не менее этого как нечто, обладающее неодолимым обаянием»:

Создание, что трепещет перед ним, падает ниц и готово обратиться в бегство, в то же время всегда испытывает импульсивное желание повернуться к нему, даже, быть может, каким-то образом сделать его своим. «Тайна» для него – не просто нечто удивительное, но и нечто завораживающее[345].

Это мистическое видение не стало исходом долгой и настойчивой работы над собственным сознанием – оно обрушилось на Иезекииля внезапно, без всякой подготовки. Его «ненормальность» и нечитаемость, взлом всех привычных категорий отражали потрясение изгнания. Яхве явился как абсолютно чужой, полностью отделенный от Иезекииля. Однако, прежде чем начать пророчествовать, Иезекиилю необходимо было интернализировать это убийственное откровение, преобразить его в силу, исходящую от него самого, и ощутить его сладость.

Израильским изгнанникам жилось в Вавилоне не так уж плохо. Их царь сохранил свой титул и жил при дворе вавилонского царя[346], большая часть депортированных расселилась в уютных пригородах вдоль канала Хебар. Сам Иезекииль жил в районе, который депортированные называли Тель-Авив («Весенний холм»). Но изгнание стало травмой – и физической, и духовной. Исчезло место, которое можно было назвать «домом», и все вокруг казалось теперь чужим и до странности безразличным. Изгнанникам, отрезанным от корней своей культуры и идентичности, казалось, что и сами они распадаются, растворяются, превращаются в какие-то призраки[347]. Травму можно описать как «удар по психике, столь катастрофический, что ни одно Я не в силах его перенести… Шаблоны психики его не понимают и с ним не справляются»[348]. Это «столкновение с событием, неожиданность или ужас которого не позволяет уложить его в уже известные схемы». Это «безмолвный ужас… история, для которой нет места»[349]. Стоит отметить, что израильтяне, до того скрупулезно и подробно записывавшие свою историю, не оставили исторических книг о жизни в Вавилоне.

Однако, как отмечает американский ученый Дэвид Карр, сам переживший ужасную катастрофу, потрясение от такого страдания способно «научить нас мудрости, превосходящей свой изначальный контекст», и именно потому, что оно срывает покров иллюзий и выталкивает человека в новое состояние сознания