Утраченное время - [138]

Но не только Иден. Чемберлен питал наиболее сильное отвращение к Уинстону Черчиллю, но теперь нуждался в его неукротимой воинственности, чтобы подкрепить свое положение. Премьер-министр послал за Черчиллем. Согласится ли и Черчилль войти в состав его кабинета?

Черчилль согласился. Несмотря на навалившиеся на премьер-министра неприятности, теперь он мог позволить себе ухмыляться от удовольствия: от двух самых ожесто-364

ченных и самых сильных политических противников он откупился. Какие бы еще опасности ни угрожали ему, они уже не были страшны; теперь никому не удастся свалить его.

2. Наконец

Вею субботу 2 сентября правители Англии и Франции — Чемберлен и Галифакс в Лондоне, Даладье и Бонна в Париже — отчаянно изворачивались, пытаясь обойти западню, которую сами себе приготовили. Выхода не было никакого, но этого они еще не были в состоянии понять. Они страстно прислушивались к любым слухам о посредничестве, исходившим из Рима, и плотно затыкали уши, чтобы не слышать разрывов бомб и снарядов, доносившихся из Польши.

В начале второй половины того дня, который англий ское и французское правительства все еще называли «мирным», французского посла в Риме Франсуа-Понсэ, а вскоре затем и английского посла Лорейна вызвали к графу Чиано. Итальянский министр иностранных дел подробнейшим образом расспрашивал их относительно содержания предупреждений, которые их коллеги в Берлине накануне передали Гитлеру. «Вы можете меня заверить, что предупреждения никоим образом не равносильны ультиматумам?» — допытывался он.

Оба посла энергичным кивком головы подтвердили это.

«Я бы хотел иметь этому подтверждение,— сказал Чиано.— Это очень важно».

Лорейн позвонил в свое посольство и попросил привезти ему копию указаний Галифакса Гендерсону, а Франсуа-Понсэ позвонил Боннэ в Париж. Каждый представил требуемое от него подтверждение: совершенно определенно это не было ультиматумом.

«Господин Гитлер обратился ко мне за информацией по этому вопросу,— заявил итальянский министр иностранных дел.— Он хочет в воскресенье к полудню рассмотреть вопрос об установлении перемирия и проведении конференции».

К этому времени Невиль Чемберлен начал понимать, что лед, по которому он носился, становился опасно тонким. В стране нарастало беспокойство. «Мы дали, черт возьми, обещание проклятым полякам,— кричал оратор в Гайд-парке,— и, черт возьми, что же мы делаем, чтобы помочь им? Черт возьми, ничего не делаем!» На Трафальгарской площади шли демонстрации, а членов парламента осаждали возмущенные избиратели, требуя, чтобы те заставили правительство перейти к действиям. Премьер-министр знал, что ему предстоит встретиться с депутатами и управлять палатой общин, где нарастало беспокойство.

Поэтому когда Чиано позвонил Галифаксу после своей беседы с двумя послами, английский министр иностранных дел занял осторожную позицию. «Нет,— отвечал сн,— я вовсе не против созыва конференции, однако предпосылкой для такой конференции должен быть отвод немецких войск из Польши».

На такое условие Чиано смотрел скептически, ибо слишком хорошо знал Гитлера. «Маловероятно,— сказал он,— чтобы немцы пошли на отвод войск; скорее всего они останутся там, где окажутся к моменту объявления перемирия, и затем назначат конференцию на понедельник 2 сентября».

Услышав выдвинутое англичанами условие, Боннэ вскипел. «Давайте скорее начнем конференцию,— настаивал он.— Какое значение имеет отвод немецких войск? Важно только, чтобы поляки вошли в состав участников конференции».

Французский министр иностранных дел наотрез отказался рассмотреть вопрос относительно указания срока предупреждения немцам или предъявления ультиматума вслед за предупреждением. У него был целый ряд соображений на этот счет: прежде чем вручить ультиматум, необходимо получить решение палаты депутатов, а она только начала свою сессию; кроме того Чиано убедил его подождать, пока Муссолини действует в качестве посредника.

Разумеется, перед палатой депутатов Эдуард Даладье выступил с взволнованной, речью, настаивая, чтобы Франция уважала взятые на себя обязательства. «Если Франция согласится с подобной агрессией, —^u заявил французский премьер,— это принесет ей презрение, изоляцию и недоверие... Ценою нашей чести нам пришлось бы оплачивать ненадежный и недостойный мир, и когда наступит время сражаться нам самим, то, потеряв уважение к себе со стороны наших союзников и других народов, мы окажемся жалким народом, обреченным на поражение и порабощение». Едва закончив свою речь, Даладье вновь полностью включился в поддержку Бонна. Он был склонен воздержаться от какого бы то ни было ультиматума немцам на ближайшие двадцать четыре — сорок восемь часов, в ходе которых могло что-то проясниться.

Всю вторую половину дня в субботу танковые колонны германской армии двигались в глубь Польши с запада, востока и юга. В Данциге снова все затихло, за исключением района Вестерплятте, подвергавшегося методичному обстрелу артиллерией линкора «Шлезвиг-Гольштейн», так как здесь поляки все еще продолжали сопротивляться. На горизонте к небу тянулся огромный столб дыма над портом Гдыня; немецкая авиация бомбила порт, превращая его в груду развалин.