Уроки минувшего - [4]

Одно время в соседях у нас жили супруги Шурховецкие. Он работал в райисполкоме, она — кокетливая бабенка со жгучими черными глазами, возилась с двумя детьми. По ве­черам Шурховецкие иногда заходили к нам поиграть в «под­кидного». Он вытаскивал из кармана вороненую машинку и осторожно клал на припечек, рядом с собою, перекрывая таким образом для меня доступ к оружию. Опасливо погля­дывая на наган, мама спрашивала, не стрельнет? Нет-нет, уве­рял Василий Алексеевич. И тем не менее наган стрельнул... Между Татьяной и моим отцом со временем завязался роман. Моя мать — неграмотная крестьянка, не в состоянии была тя­гаться с Татьяной. Она изо всех сил старалась порвать эту связь, устраивала скандалы на хуторской манер, решилась даже встретиться с Шурховецким, но он развел руками, го­рестно заметив, мол, я все знаю, но ничего поделать не могу: у нас дети. Человек он был мягкий и деликатный. Так и длился этот роман на глазах многих людей, пока однажды...

Вернувшись из командировки, Василий Алексеевич решил осуществить давнишнее намерение — почистить личное ору­жие. Племянница жены, шестнадцатилетняя озорная девица, стала просить дядю дать ей его — «поиграть». Шурховецкий отказал, предупредив ее, что наган заряжен. Но озорница ус­пела ухватиться за ручку нагана и потянула его к себе. Про­гремел выстрел, пуля прошила правую руку Василия Алексее­вича и попала в легкое. Несмотря на все старания врачей, через два дня его не стало. Состоялись грандиозные похоро­ны. Говорились речи, ораторы клялись разыскать убийц — врагов Советской власти. Жутко рыдал оркестр, леденили душу взвизги тарелок, глухо ухал барабан. Мать подняла меня на руки, чтобы я «попрощался с дядей Васей»...

Пока шло следствие, отец был молчалив и мрачен. Его, как и Татьяну, не раз вызывали на допросы, но никаких до­казательств преднамеренного убийства не нашли и никого, в том числе и племянницу, не привлекли к уголовной ответст­венности. Но, видимо, «герои» чувствовали себя не очень уютно в Котельниково. И через год после несчастного случая отец забрал Татьяну с детьми и махнул в Казахстан на стро­ительство Эмбанефти, сказав матери, что уезжает на заработ­ки в Сталинград.

Я ничего об этом не знал, продолжая отдыхать в Антоно­ве. А в середине августа засобирался домой: приближались за­нятия в школе. На железнодорожную станцию меня провожал мой двоюродный брат Потап: он должен был купить билет и посадить меня в вагон. Такие мои поездки были уже не раз опробованы. Потап шел быстро, неся нелегкую корзину с гос­тинцами. Я бежал за ним вприпрыжку. Вдруг Потап приоста­новился, стал всматриваться вперед, бормоча: «Да никак кума Прасанка»... И ко мне: «А ведь это твоя мать, Георгий. Чего это она?» Теперь и я вижу: мама, одетая в черный бархатный костюм, в черной кружевной накидке на голове, — красивая! — было-то ей 29 лет. Но лицо какое-то застывшее. Она по­дошла ко мне, упала на колени в дорожную пыль, крепко об­хватила меня за плечи и запричитала: «Ой, болезный мой сы­ночек, да как же мы будем теперь без отца-то. Бросил он нас, уехал, бросил, бросил»... Потап поднял мать с колен и заста­вил рассказать о том, что же все-таки произошло. Да, отец уехал, обманул мать, сказав, что едет временно в Сталинград. А на самом деле уехал с Татьяной Шурховецкой, забрав и ее детей. Куда уехал — неизвестно.

Для нас с матерью наступили жуткие, черные дни: мы остались без копейки денег, без каких-либо запасов продук­тов. Мать, никогда и нигде не работавшая, кроме своего хо­зяйства, заметалась, носила что-то продавать на базар, посту­пала на поденную работу, уборщицей в учреждение. У нас не было чем истопить печь, а в иные дни — и чего поесть... Нередко наш рацион состоял из куска черного хлеба и лу­ковицы с солью. В доме поселился холод, голод и болезнь. У матери и у меня часто бывала какая-то немощь, видимо, от недоедания.

Кто-то посоветовал матери пустить квартирантов. И у нас в доме появились шумные выходцы из хутора Крылова. Жить стало легче, хотя бы потому, что в доме всегда было тепло. А через некоторое время к матери посватался вдовец с двумя детьми, тоже из хутора Крылова. Мать подумала, подумала, да и согласилась. Весной 1933 года, когда угроза голода стала нарастать, отчим перевез нас к себе на хутор. Его расчет оказался правильным: голодное время мы пережили в Крылове куда легче, чем это могло быть в Котельниково. У нас была корова, куры, под боком река. Здесь мы прожили полтора года, и в этом глухом степном хуторе произошло со мной нечто такое, что повернуло мою детскую жизнь к лучшему.

Прежде всего в крыловской школе меня оставили на вто­рой год в третьем классе. Были для этого причины. Я про­пустил много уроков в связи с переездом. Возможно, сказа­лось и то, что тогда в каждой области действовали свои школьные программы, имелись свои учебные пособия. И когда я появился в крыловской школе, а это было начало ап­реля, ученики в третьем классе решали примеры на умноже­ние и деление трехзначных чисел, а я понятия не имел о таких задачах. Но мне все же было стыдно. Потому что по своему общему развитию я намного опережал хуторских ребя­тишек, а учился несравненно хуже. В свои десять лет я нема­ло ездил и многое прочитал. Неоднократно бывал с отцом в Царицыне (так назывался тогда Сталинград), были частные поездки к родным в Антонов, в станицу Орловскую. Мой дядя Фома, он учился в четвертом классе и жил у нас, час­тенько брал меня с собой на пионерские сборы, митинги и демонстрации, водил на спектакли и представления заезжих циркачей. Сам же я любил бродить в одиночестве по поселку: по полдня просиживал на перроне железнодорожной станции, наблюдая за размеренной жизнью железнодорожников, за тем, как маневровый паровоз растаскивает туда-сюда вагоны, часа­ми следил за жизнью полка, проводившего многие свои заня­тия — построения, переклички, рапорты на Вокзальной улице. Чуть не постоянным местом моего дневного пребыва­ния была усадьба карусельщика Алимова, с сыном которого мы дружили. Много чего я там насмотрелся, но самой инте­ресной фигурой несомненно был сам хозяин — Николай Сте­панович — красный партизан, нэпман, кузнец и вообще мас­тер на все руки. Еще одним моим прибежищем был дом на­шего земляка и местного фотографа Якова Ивановича Князе­ва. Здесь я наблюдал за всеми процессами фотографирования и изготовления фотографий. У него была хорошая библиотека из дореволюционных книг, в том числе подшивка журнала «Нива», номера которого я любил рассматривать.