Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [56]

У нее дома? На глазах всей семьи?» И это через двенадцать часов после того, как моя мать упала замертво. Я всю ночь провел у отца. Они поставили в гостиной карточный столик и собирались играть в джин, вдвоем. И вдруг мама опустила руку. «Я больше не хочу играть», — сказала она. Откинула голову, и всё. Обширный инфаркт. Теперь папа с нами, пока совсем тяжко. У Грегори вечер начинается, когда мой папа в пижаме смотрит в одиннадцать часов новости. «Куда это он так поздно? Куда ты идешь, бубеле, в одиннадцать вечера?» А мальчишке пофигу, будто к нему на суахили обращаются. Я говорю: «Пап, не обращай внимания». — «Но если он в одиннадцать уходит, когда же он вернется?» Я ему отвечаю, что эти вопросы выше обычного понимания — нужно иметь мозги Энн Лендерс[48], чтобы на них ответить. Печальная история. Он узнает правду о своем бубеле как раз тогда, когда меньше всего к этому готов. Бубеле оказывается проходимцем и хвастуном, который даже не сходит на угол купить дедушке кварту молока для хлопьев. Тяжко на это смотреть. Последние три недели мы так близки, как в моем детстве, когда я помогал ему в магазине. Только теперь ребенок он. Мать умирает, и старый отец становится сыну сыном. Мы вместе смотрим новости про Уотергейт. Вместе ужинаем. Утром, перед уходом в больницу, я готовлю ему завтрак. По дороге домой захожу купить его любимое печенье в шоколадной глазури. Перед сном даю ему две штуки с валиумом и стаканом молока. В ту ночь, когда умерла мама, я остался там и спал с ним в одной кровати. В первую неделю он днем приходил сюда и, пока я был в операционной, сидел у меня в кабинете. Рассказывал моей секретарше о торговле сумочками. Каждый день сидел за моим столом и четыре часа читал газету, а потом я возвращался из операционной и вел его в столовую обедать. Ничто не может сбить с ног так, как беззащитный отец. Поэтому я не могу простить этого ублюдка. Старик такой беспомощный, а ему совершенно все равно. Я знаю, ему всего восемнадцать. Но разве можно быть таким бездушным? Таким черствым? Да будь ему восемь, и то это было бы отвратительно. Но так уж вышло: что имеем, то имеем. У меня столько хлопот со стариком, что даже времени не было подумать о матери. Наверное, потом настигнет. А тебе каково без них? Я помню, как они с твоим братишкой приезжали на поезде тебя навестить.

Цукерман предпочел не обсуждать разницу в их семейных передрягах — Бобби только отметет его мотивы. Цукерман все еще был сражен тем, как веско Бобби ему возражал. Его план изменить жизнь казался Бобби таким же абсурдным, как и Дайане, когда он звал ее поехать с ним в Чикаго и учиться там.

— Каково это, — спросил Бобби, — через три-четыре года после их смерти?

— Мне их не хватает. — Не хватает — это когда ощущаешь отсутствие. А еще когда чего-то не делаешь и упускаешь редкий случай.

— Как они восприняли «Карновского»?

Прежде он рассказал бы — в ту пору Цукерман полночи не давал бы Бобби спать, рассказывая ему все как есть. Но объяснять, что отец никогда не простил ему в «Карновском» насмешек — так он их увидел — и над Цукерманами, и над евреями, описывать волнения, уязвленную гордость, смешанные чувства, неловкость, которые испытывала в обществе его кроткая мать в последние годы жизни, и все из-за образа матери в «Карновском», рассказывать, как его брат утверждал — вот до чего дошел, — будто то, что он сделал, не насмешка, а убийство… Нет, он счел, что недостойно двадцать лет спустя все еще жаловаться соученику на то, что никто в Нью-Джерси так и не научился читать.

По Аутер-драйв с Рики за рулем. Ночной Чикаго, сказал ему перкодан, взгляни на нового Пикассо, на старое метро, посмотри, как убогие бары, которые ты в своем дневнике называл «настоящими», превратились в роскошные бутики… «Сначала номер, где я могу лечь. Шея… Надо достать из чемодана воротник». Но перкодан и слышать об этом не желал: воротник — это твой костыль. Не пойдешь же ты в медицинскую школу в этом воротнике. «А перкодан тогда на что?» Верное замечание, но от костылей надо избавляться по одному. Ты вернулся, но это всего-навсего Чикаго, а не Лурд.

На Аутер-драйв казалось, что вернулся он в Шартр: вдалеке вздымались вверх шпили, он видел чудо и эпоху, подходившую к концу, легенду, соткавшуюся за двадцать лет. Пока он писал (и защищал — глупее ничего не придумать) свои четыре книги, построили Рим, Афины, Ангкор-Ват и Мачу-Пикчу. Да он и электрическое освещение мог впервые увидеть. Разорванные гирлянды иллюминации, свет звездами, квадратами, извивами, взмывающими вверх столпами, а затем призрачная стена — берег озера в этот день и этот век, только и всего. И чтобы разрешить загадку всего этого света, шифрующего тьму, — и четырех книг, тысячи страниц, трехсот тысяч слов, сделавших его таким, каков он сейчас, синтетический опий сновал по его крови и туманил мозг.

Оксикодон. Разрешал все этот ингредиент. Оксикодон был для перкодана тем, чем яичный белок для маминого бисквита. Он узнал об оксикодоне из «Настольного справочника терапевта по лекарственным и биологическим препаратам», 25-е издание, большая синяя книга, полторы тысячи страниц — их можно полистать перед сном, на триста страниц больше, чем в «Анатомии» Грея, всегда лежавшей на тумбочке у кровати. На тридцати страницах — цветные фото тысячи отпускаемых по рецепту лекарств. Он глотал 500 миллиграммов плацидила — рыжую капсулу со снотворным, с легким жгучим послевкусием и запахом, — и, ожидая, сработает или нет, лежал при свете ночника со справочником, изучая побочные эффекты и противопоказания и чувствуя себя (если удавалось) тем мальчиком, что брал в постель альбом с марками — тогда стоило ему поглядеть через лупу на водяные знаки, и он засыпал не на тридцать минут, а на десять часов.