Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [53]

и ничто, ничто не придает ей смысл, если, конечно, вы не псих. Никакая боль не стоит визитов к врачам, больниц, аптек, клиник, взаимоисключающих диагнозов. Никакая боль не стоит депрессии, унижения, беспомощности, невозможности работать, гулять, заниматься спортом, не стоит полной потери независимости. И если ты утром решишься убрать кровать, а после этого тебе приходится в ней же отлеживаться, не стоит она таких усилий, даже если целый гарем в одних поясах с чулками на голое тело готовит тебе рисовые пудинги. Никто не мог убедить его в том, что боль мучила его полтора года потому, что он верил: это ему поделом. И возмущался он потому, что не верил, что поделом. Он не пытался избавиться от чувства вины — не было у него чувства вины. Будь он согласен с аппелями и их претензиями, он бы вообще не писал книг. Не мог бы. Не хотел бы. Да, битва его измотала, но из этого не следовало, что заболел он потому, что смирился с их приговором. Он не пытался избежать наказания или искупить вину. И провел в этом великом университете, где ему вбивали в голову рациональный гуманизм, четыре года не для того, чтобы искупить иррациональную вину телесной болью. Не для того он двадцать лет писал, прежде всего об иррациональной вине, чтобы в конце концов ее и испытать. И привлекать к себе внимание болезнью ему было ни к чему. Избавиться от внимания — вот чего он хотел: оказаться в маске и халате в операционной — вот какая у него была цель. Он не желал быть страдальцем по каким-то банальным, романтическим, неординарным, поэтическим, теологическим или психоаналитическим причинам, тем более — чтобы доставить удовольствие Мортимеру Горовицу. Мортимер Горовиц — лучше в мире причин быть здоровым нет. Нет в этом никакого смысла, и он на это не пойдет. Отказывается наотрез.

Три (или четыре) перкодана, две трети грамма марихуаны, сто пятьдесят граммов водки — и он все отчетливо понял и говорил, говорил без умолку. Все кончилось. Полтора года кончились. Он принял решение, и всё тут. Я здоров.

— Не укладывается в голове. Я был непревзойденным забавником — бойкий, едкий, развязный, а ты прилежный, ответственный астматичный парень, помогал папе в магазинчике сумок. Я увидел твое имя в буклете и подумал: «Так вот где Бобби спрятался. Спрятался за хирургом». Но передо мной человек, который ни от чего не прячется. Который знает, когда прав, а когда ошибается. У которого в операционной нет времени сидеть и размышлять, что делать дальше, сработает это или нет. Который знает, как поступить правильно — и поступить правильно быстро. Ошибки не допускаются. Ставки определены. Жизнь против смерти. Здоровье против болезни. Анестезия против боли. Как много это дает!

Бобби откинулся назад и рассмеялся. Раскатисто, от души — в легких кислорода теперь хватало. Фигура у него теперь как у Фальстафа. И не от выпивки, а от сознания своей пользы. Чего он стоит — таков и его размер.

— Когда знаешь, что делать, Цук, все просто. Как на велосипеде кататься.

— Нет-нет, люди склонны принижать сложность той области, в которой работают. Тебе легко, потому что ты все знаешь.

— Кстати, о сложностях. В «Тайм» писали, что у тебя было четыре жены.

— На самом деле только три. А у тебя?

— Одна. Одна жена, — сказал Бобби, — один ребенок, один развод.

— Как твой отец?

— Неважно. Мама только что умерла. Сорок пять лет прожили вместе. Он в плохом состоянии. От прежнего невозмутимого еврея мало что осталось. Говорит, что сегодня среда, и слезы на глазах. Так что сейчас довольно тяжко. Он пока что живет со мной. А что твои?

— Папа умер в шестьдесят девятом. Сначала инсульт, потом инфаркт. Мама скончалась годом позже. Опухоль мозга. Все случилось очень быстро.

— Так ты теперь сирота. И жены сейчас нет. Может, в этом дело? Чувствуешь себя покинутым?

— Есть девушки, которые за мной присматривают.

— Ты на каких лекарствах, Цук?

— Ни на каких. Просто устал. Жены, книги, девушки, похороны. Смерть родителей оказалась сильнодействующим средством. Сколько лет я репетировал это в свой прозе, но даже представить себе не мог… В основном я устал от работы. Это оказался вовсе не возвышающий опыт, как обещали нам в курсе гуманитарных наук. Исключил из питания опыт, поглощал только слова. Превратился в рабочую лошадку. Ох, Боб, этот обряд сочинительства… Со стороны может показаться, что это свобода — никакого расписания, сам собой распоряжаешься, тебя ждет слава, пиши о чем хочешь. Но когда начинаешь писать, кругом одни ограничения. Ты привязан к теме. Должен отыскать в ней смысл. Должен сделать из этого книгу. Если хочешь, чтобы тебе буквально ежеминутно напоминали о твоих ограничениях, лучшего занятия не придумать. Твоя память, манера выражаться, ум, твои привязанности, наблюдения, ощущения, твое понимание — всего мало. При этом узнаешь много лишнего. Ты — сам себе клетка, из которой пытаешься вырваться. И все обязательства еще жестче потому, что ты же их на себя и наложил.

— Любая конструкция, которая тебя поддерживает, задает и границы. Ты уж прости, но в медицине то же самое. Каждый вынужден заниматься тем, что у него лучше всего получается.