Всего через несколько дней, одним очень мрачным утром декабря 1973 года, после того как он полночи тщетно пытался записать на магнитофон более вразумительный ответ Милтону Аппелю, Цукерман в ортопедическом воротнике спустился к почтовому ящику — проверить, зачем звонил почтальон. И пожалел, что не надел пальто — хотелось выйти на холод, на улицу, дойти до угла и прыгнуть с крыши отеля «Стэнхоуп». Он больше не видел смысла оставаться в живых. С часа ночи до четырех утра с узкой пластиной электрогрелки, змеившейся по шее, он провел еще пятнадцать раундов с Аппелем. А теперь настал новый день: и что еще полезного он может сделать в эти нескончаемые часы бодрствования? Разве что куннилингус. Чтобы встала строго над, села строго на. Больше он ни на что не годен. Со всем остальным он напортачил. И что осталось — только это да ненависть к Аппелю. Затравлен матерями и ругает евреев. Да, болезнь сделала свое дело: Цукерман стал Карновским. Журналисты с самого начала это знали.
Вот только если прыгать, череп расколется. Малоприятное зрелище. А если он просто повредит позвоночник, приземлившись на матерчатый навес у входа в отель, то будет до конца жизни прикован к постели, и эта участь в сотни тысяч раз горше той, которая так тяготила его сейчас. С другой стороны, неудавшееся самоубийство если не сделает его полным калекой, то даст ему новую тему — тему получше, чем успех. Но что, если боль исчезнет на полпути вниз, уйдет туда, откуда пришла, выскочит из тела, пока он будет лететь с крыши — тогда что? Что, если в каждой яркой детали он видит новую книгу, новое начало? Вдруг это случается именно на полпути вниз? Что, если пойти в «Стэнхоуп» просто ради эксперимента. Боль либо пройдет до того, как я добреду до угла, либо когда войду в отель и буду ждать лифта. Либо пройдет перед тем, как я войду в лифт, либо я поднимусь на верхний этаж и пройду через пожарный выход на крышу. Подойду к парапету, посмотрю с высоты шестнадцати этажей на машины внизу, и тогда боль поймет, что я не шучу, что шестнадцать этажей — не шутка, что через полтора года пора оставить меня в покое. Я наклонюсь, посмотрю на улицу и скажу боли, причем всерьез: «Еще миг, и я прыгну!» Напугаю ее так, что она уйдет.
Но пугал он такими мыслями только себя.
В почтовом ящике два коричневых конверта, засунуты так плотно, что он ободрал костяшки пальцев, пока их вытаскивал. Каталог от медицинской школы, заполненная им анкета! Дайане не сказал — не осмелился, — что уже несколько недель назад послал запрос в Чикагский университет. Сидя в приемных у врачей, наблюдая за чередой пациентов, он стал думать: а почему бы и нет? Четыре десятка лет, четыре романа, два умерших родителя и брат, с которым мне больше никогда не поговорить, — судя по всем доказательствам, процедура изгнания бесов пройдена. Почему бы не избрать такой путь для второй жизни? Каждый день они общаются с полусотней страдальцев. С утра до ночи на них сыплются истории из жизни, и все — сочиненные не ими. Истории, ждущие четкой, полезной, значимой развязки. Истории с ясной практической целью: исцели меня! Они внимательно изучают все в подробностях и приступают к работе. И работа эта либо выполнима, либо нет, а моя — и такая, и этакая одновременно, в основном — невыполнимая.
Он вскрыл тот конверт, что побольше, — такого волнения он не испытывал с осени 1948 года, когда стали поступать первые ответы из университетов. Каждый день после уроков он мчался домой и за стаканом молока судорожно читал о том, какая его ждет жизнь; эти университетские буклеты обещали такое полное освобождение, какого не обещал даже первый тираж его первой книги. Сейчас у него в руках буклет с рисунком на обложке: светотень университетской башни, строгий, взмывающий вверх Гибралтар науки, символ несокрушимости призвания врача. Внутри — университетский календарь. Янв. 4–5: регистрация на зимний семестр… Янв. 4: собрания курсов. Он быстро долистал до «Требований к поступающим», дочитал в «Принципах отбора» до слов, которые должны были поменять все.
Приемная комиссия принимает решения, исходя из способностей, достижений, личностных особенностей, характера и мотивации кандидатов. Раса, цвет кожи, религия, пол, семейное положение, возраст, национальное или этническое происхождение, место проживания при рассмотрении заявок на поступление в Медицинскую школу Притцкера в расчет не принимаются.
Их не волновало, что ему сорок. Его берут!
Но следующая страница огорчала. Шестнадцать часов химии, двенадцать биологии, восемь физики — это только чтобы пройти отбор, в два раза больше учебных курсов, чем он рассчитывал. По естественным наукам. Ну, чем раньше, тем лучше. Когда 4 января будет собрание курса, я явлюсь туда — зажечь горелку Бунзена. Соберу чемодан и полечу в Чикаго — через месяц буду сидеть за микроскопом! Полно женщин его возраста этим занимаются — а ему что мешает? Год, чтобы получить бакалавра, четыре года учебы на медика, три — интернатура, и в сорок восемь он сможет открыть собственную практику. И работать еще лет двадцать пять — если здоровье позволит. Но такая смена профессии
