Уродина - [51]

— Вы сегодня ели? — спрашивает она, обходит кровать и мягко убирает волосы с моего лица. Я — полное недоразумение, а это хуже, чем несчастье.

Трент высадил меня у больницы после того, как я проснулась на окровавленных простынях. Я не знаю, почему потеряла этого ребенка. Возможно, я не должна называть это ребенком. Если я говорю просто плод, тогда это кажется более безликим, как будто беременность была ничем иным, как просто тяжелым периодом.

Позавчера я сделала самую глупую вещь в мире. Я просто не хочу учиться и не знаю, почему продолжаю выводить Трента из себя. На ужин я съела дополнительную тарелку супа, даже не спросив его, хочет ли он еще.

Он проходит аспирантуру в больнице, в двух районах отсюда, и там царит просто сумасшествие. Он приходит домой и просит меня побыть тихой, я стараюсь, но иногда могу чихнуть или кашлянуть, и это выводит его из себя.

— Знаете, если вы действительно хотите ребенка, то должны попробовать еще раз, — предлагает она, пока продолжает гладить мои волосы и спину.

Я смотрю на нее и слабо улыбаюсь. Она добра ко мне и говорит прекрасные вещи, но я знаю, что проявление заботы — это всего лишь часть ее работы.

— Спасибо, — отвечаю я. Затем я еще больше ухожу в себя, не хочу слушать что-либо еще, что она может сказать.

— Вы должны что-нибудь поесть, вам нужно вернуть свою силу, чтобы пойти домой и попытаться забеременеть снова.

Я просто киваю. Чего она не знает, так это того, что Трент сказал, что мне нельзя ничего есть, потому что это слишком дорого, и мы не можем себе этого позволить.

— Все в порядке, — шепчу я и добавляю, — я не голодна.

Я не голодаю, у меня просто нет желания что-либо съесть. Все, что я хочу, это оставаться в скрученном положении до тех пор, пока меня не выпишут.

— Вы — кожа да кости, милая. От вас ничего не осталось. Вы должны поесть.

— Я не голодна.

Она, должно быть, бредит, если думает, что я тощая, ведь они взвесили меня, когда я поступила в больницу. Мой вес — тридцать семь килограммов.

— Вас почистили, вам нужны силы, чтобы пройти через это. Операция, вроде этой, не очень серьезна, но ваше тело должно восстановиться, а оно не может этого делать, если вы ничего не едите.

Ее голос так сладок и нежен. Она действительно старается изо всех сил, но не понимает, что мне не разрешено есть.

— Я в порядке, спасибо, — говорю я, закрывая глаза. Это должно дать ей четко понять, что я не хочу ее здесь больше видеть.

— Если вы не будете питаться, врачи могут не позволить вам уйти, — ее голос становится немного жестче.

Я ее игнорирую. Она стоит у кровати, и прямо сейчас я хочу, чтобы она ушла. Мне не нужна жалость. Мне не нужна печаль в ее глазах, потому что на протяжении всей моей жизни меня уже достаточно окатывали грязью.

— Я пришлю одного из помощников с чем-нибудь из еды, — тихо говорит она. Она знает, что я слышу ее, просто решаю игнорировать ее, потому что так проще.

Дверь открывается и закрывается, и я остаюсь одна. Не совсем, конечно же. На соседней кровати женщина, и она болтает с тех пор, как меня сюда привезли.

— Ты в порядке? — спрашивает она меня. — Я знаю, каково это, потерять ребенка. Я потеряла троих и сейчас не могу забеременеть, — ее голос слабый, как будто она говорит больше сама с собой, чем со мной. — Мой муж говорит, что мы можем попытаться снова, но не думаю, что готова. Просто слишком много давления.

Я открываю глаза и моргаю, смахивая слезы. Они цепляются за ресницы на долю секунды, прежде чем падают и увлажняют подушку под моей головой. Я пытаюсь глубоко вздохнуть, но все, что я, кажется, привлекаю, это еще больше боли.

Я закрываю глаза и хочу, чтобы она замолчала. Хочу, чтобы мир застыл и никогда не двигался снова. Я не хочу быть здесь, но и не хочу возвращаться в нашу квартиру. Я не уверена, что могу видеть Трента. Он увидит боль во мне, а я увижу в нем огромное разочарование.

К счастью, вскоре женщина на соседней кровати перестает говорить. И теперь я остаюсь одна со своими мыслями. Возможно, лучше, когда она постоянно болтает, потому что в эти моменты я не поглощена ненавистью к самой себе. Я не знаю. Я ничего больше не знаю. Почему я дышу? В чем смысл моей жизни?

Дверь скрипит, открываясь, и я слышу характерный звук тележки с едой, закатывающейся внутрь.

— Д-дамы, — говорит, несмотря на заикание, уверенный низкий голос. Его тон безмятежен, как красивая успокаивающая мелодия. — Я-я-я п-принес в-в-ваш у-у-ужин, — заикается он, хотя его голос все еще сильный и умиротворяющий.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, и его глаза немедленно сосредотачиваются на мне. Мои слезы прекратились, но не высохли. Он мягко хмурит брови и приподнимает уголок рта. Я сажусь в постели и смотрю на него.

Он по-прежнему красив, как я запомнила много лет назад. Его лицо все еще содержит тайну и красоту умело созданной статуи древнего Рима. Его волосы густые и темные, а вокруг темных очаровательных глаз залегли маленькие морщинки.

— В-вы ничего н-не з-заказывали, — мягко говорит он мне.

Я полностью очарована им. Это не похотливое влечение, больше похоже на то, будто он — луч света высокой мощности, освещающий все, и его яркость пленяет меня.