Ураган в сердце - [146]

Куда ни глянь – замечаешь еще что-нибудь: большой всечастотный радиоприемник (он его в лотерею выиграл на конференции Национальной ассоциации работников рекламы), давно забытый, а теперь, вот, ждет – только руку протяни; старая его чертежная доска, на которой до сих пор прикреплен канцелярскими кнопками ландшафтный план, начатый, но так и не завершенный; его бинокль на подоконнике, полки книжные, что же она сотворила?

И увидел, что Кэй расставила книги, заполнила полки вещами, давно обреченными на собирание пыли – маленький бронзовый Будда, которого он нашел в развороченной бульдозерами грязи аэропорта Чабас, китайская металлическая подставка для дров в камине, которую он купил за одиннадцать сигарет, и две палочки жевательной резинки. Не веря глазам своим, смотрел он на вытащенный из заточения фрагмент храмовой скульптуры, который приволок домой через весь Тихий океан, убранный с глаз долой за свою, по мнению Кэй, слишком отталкивающую эротичность: небольшие каменные фигурки божеств, слитых в нескончаемом соитии.

– Надеюсь, тебе тут будет комфортно, – вновь сказала Кэй. – Времени было немного.

– Замечательно, – произнес он, подыскивая способ обратить изумление в признательность, повернулся к ней – и был совершенно сбит с толку выражением ее лица. Казалось, это кто-то, кого он никогда прежде не знал, пристально смотрит на него так странно, губы раскрыты, словно вот-вот с них сорвется вопль сострадания. Вскинул руки: машинальный жест в ответ на недоумение, – она же приняла его за призыв и уже через секунду прижалась к нему, обхватывая руками еще прежде, чем его руки обняли ее, прильнула к нему так, что, будь это не Кэй, а кто другой, он решил бы, что человек растревожен донельзя.

Озадаченный, пробормотал он какой-то невнятный вопрос, ответом на который стал лишь приглушенный стон. Сознание вернулось, но не объяснением, а потребностью в сочувствии, которое, пусть и слепое, заставило коснуться ее щеки. Едва концы пальцев коснулись кожи, как запрокинулось лицо, сближая затрепетавшие губы. Его поцелуй поначалу был всего лишь непроизвольным откликом, но уже через миг в нем появилось нечто большее, что и выразить нельзя, да и не нуждалось в словесном выражении, погружение в сладостную плоть, которая в одно время и не пускала и манила, противилась его собственному настойчивому напору и в то же время окутывала теплом, которое, возгоревшись огнем, все его тело бросило в возбуждающую дрожь.

Сам того не сознавая, он позволил руке скользнуть с ее плеча на прогиб поясницы и понял это только тогда, когда Кэй, словно потревоженной оказалась некая скрытая ее чувственность, отпрянула с мученическим:

– Прости, дорогой, даже не знаю, что это на меня нашло. Просто я, просто устала, вот и все. Мне не следовало. Я так старалась сделать что-то.

Голос ее душили застрявшие в горле слезы, но она увернулась от его попытки заглянуть ей в глаза, отвела голову в сторону, с силой высвободилась из его рук, решительно направившись к двери, глухо выговорив:

– Я принесу твой чемодан.

Он стоял, глядя ей вслед, с такой силой ожидая возвращения, какой никогда не испытывал с той самой ночи медового месяца в Бак-Хилл-Фоллз, где он ждал, когда она выйдет из ванной.

Увы, когда она вернулась с чемоданом, словно бы ничего и не произошло, словно бы двадцать лет растерялись по пути через прихожую.

– Тебе лучше сейчас отдохнуть немного, – повелела она, снова сделавшись совершенно самой собой.

XIII

1

Разместив Джадда в библиотеке, она совершила ошибку. Невзирая на отраду непрестанной благодарности (Кэй редко входила в комнату, не получив какого-нибудь нового выражения признательности), первые дни дома подтвердили справедливость озабоченности доктора Карра тем, что Джадд, возможно, вернется к тому же отшельническому образу жизни, к какому столь явно был склонен в последнюю неделю в больнице. Так оно и произошло, тут ошибиться невозможно. Она устроила в библиотеке новую пещеру, даже более уютную, чем больничная палата, и он забрался в нее со слишком уж нескрываемым удовольствием. В понедельник, видя, что происходит, она перестала приносить ему еду, заставив выбираться из комнаты, хотя бы на то время, чтобы поесть. Зато никак не удавалось удержать его от возвращения в нору, едва ему стоило покончить с застольем, причем всякий раз бегство оправдывалось неоспоримым замечанием, мол, сразу после приема пищи ему нужен отдых.

Главная ее трудность состояла в том, что он не делал ничего такого, с чем стоило бы побороться. Проявляй он заметную раздраженность, она вполне могла бы снять ее, но – не было раздраженности. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, он все принимал безропотно, редко когда высказывая легкие сомнения, но никогда не споря. При ее занятости по дому, когда вырываться удавалось только на торопливые походы по магазинам, плохо удавалось быть в курсе слухов о компании, те мелочи, которые ей удалось разыскать и донести до дома, не вызвали того интереса, который сподвиг бы ее на дальнейшие поиски. Чего бы слух ни касался, на него следовал один и тот же ответ, ставший уже привычным: «Вот и нечего из-за этого волноваться, пока не припрет», – тон же, каким Джадд произносил эту фразу день за днем, отодвигал время противоборства все дальше и дальше в будущее.