Уплывающий сад - [61]

Нет, я не думала, что это настолько больно, в буквальном смысле: боль в области сердца и удушье. Сестра Хенрика сидит в глубине зала, у окна. Нет, не она там сидит, а Хенрик, просто он смеху ради, понарошку, чтобы подурачиться, переоделся в твидовый костюм, а ногти на своей красивой длинной руке покрасил карминовым лаком. Это его высокий выпуклый лоб, рельефный изогнутый нос, как у евреев и гуралей[106], воплощенный Хенрик — его обворожительная сестра. Мой смех звучит язвительно, в ответ на ее смех, которого я, отделенная оконным стеклом, не слышу, но вижу, глубокий, радостный, она не одна, с мужчиной — полной противоположностью Хенрика, округлым, добродушным, в эту минуту он кладет свою тяжелую ладонь на ее руку с кольцами — возможно, чтобы успокоить. Я смеюсь. Они там, за стеклом, я у зеленого заборчика. Смеюсь, хотя должна быть серьезна и сосредоточенна, мало того — благодарна судьбе, что позволила мне еще раз узреть черты Хенрика. Это так много. Уже давно моя память бессильна воспроизвести его лицо, как бы я ни старалась. Фотографий нет, а последний образ стер все остальные. Сколько ни пытаюсь вспомнить лицо Хенрика, всплывает момент в саду, один из тех, сразу после прыжка в окно, последний. Дом был окружен. Hände hoch, du Sauhund, du Dreck[107] (ax, Hände hoch gnädige Frau, Hände hoch bitte schön, Hände hoch zweimal Kaffee[108]). Подожди меня крикнула я карабкалась на подоконник падала на землю и уже бежала за ним я здесь подожди. Не знаю слышал он мой крик или его заглушил резкий свист ибо сразу после моего окрика он упал а я бежала дальше пока и меня не оглушили свист и боль пока меня не поглотила теплая темневшая с каждой секундой волна…

Да, я должна благодарить судьбу за то, что могу сейчас — через стекло, на расстоянии двадцати метров — посмотреть на его лицо, живое, улыбающееся, и что с того, что женское? Она с нетерпением поглядывает на входную дверь: естественно, ведь уже десять минут девятого, мне пора бы появиться, сесть на зеленый плюш за хрупкий столик и заказать хрупкий бисквит. Это жена Хенрика, ну помнишь, моего брата, который не хотел с нами… Нет, этого она при мне не скажет, но говорила множество раз, по всевозможным поводам: из-за нее он остался, не хотел с нами бежать, мать умоляла, он отказался. После войны прислала одну открытку: «Хенрика в сорок третьем году расстреляли немцы», — мать упала в обморок. Не отвечала на письма. Нам непонятно ваше молчание, мне непонятно ваше молчание (из чего я сделала вывод, что его матери нет в живых), мы вправе, я вправе знать подробности, я хочу знать…

Я рвала письма, но память сохранила все слова, в том числе последние, откровенно жестокие: «Он погиб из-за вас», — слова, присутствовавшие в каждом письме, даже если их не было на бумаге, они были, есть и будут, и были бы, даже, если б не существовало ее и ее писем. Это жена Хенрика, моего брата, который погиб, что будете пить? Кофе? Будь любезен… Они будут осуждать меня вежливыми улыбками, будут смотреть на мою руку, изуродованную пулей, которая, когда я бежала, не попала мне в сердце. О том, что и вторая пуля оставила след — в бедре, — они смогут догадаться по походке: я прихрамываю… я опомнилась в тишине на лице сидела муха прямо перед глазами распахнутая дверь дома сейчас вернется Хенрик это была первая после возвращения сознания мысль я лежала не в состоянии пошевелиться надо мной небо чистое июльское. Я ждала его долго, сопротивляясь постоянно наплывающим волнам темноты и тепла, и, лишь когда лучи солнца осветили мое лицо, мне удалось немного повернуть голову.

Я увидела его в резком ракурсе, в перспективе, какой не постыдился бы лучший фотограф, огромные ноги, неестественно разведенные, босые стопы, задранные к небу, а потом, а потом… Они раздражены, движение мясистых пальцев, сдвигающих манжет, взгляд на часы… Сигарета. Значит, ждут. Пудреница в руке Хенрика, голова склоняется к зеркальцу, пуховка слегка касается носа. Красавица…

…я ползла с трудом и стонами уже все зная не обошла вниманием две мухи на большом пальце правой ноги они дополнили картину лишили надежды. Трава подо мной становилась влажной, я выкрикивала его имя, волоча за собой парализованную ногу, теперь он был недостижим и далек, последний метр я проползла с криком. У него не было лица…

Оторвать руки, стиснувшие зеленый заборчик, выпрямить пальцы, сделать глубокий вдох. С озера так веет прохладой! У него не было лица.

* * *

Они встают, времени осталось мало, приглядись, возьми ее с собой, запомни. Она застегивает жакет, осматривает зал, вид обиженный. Почему до этого она смеялась? Она не должна была смеяться! Теперь только уйти с их дороги, отступить на несколько шагов — и всё. Они выходят. У нее очаровательная походка.

— Может, она еще раз позвонит? Не могу взять в толк. — Она щурит глаза, обращенные к озеру, неужели полагает, что я вынырну из воды? Плотный мужчина берет ее под руку. Окликнуть!!! Тогда я смогу сколько угодно смотреть на лицо Хенрика, в горле пересохло, стук, стук шпилек по тротуару, сабелька зонтика на боку. У него не было лица. Теперь их уже не догнать, даже если бы я ползла, как тогда, даже если бы ползла, его лица мне не увидеть. Подняв руку, мужчина останавливает такси. Уехали.